Перед войной. Берия. Судьба всесильного наркома

Еще до начала Великой Отечественной войны Лаврентию Павловичу приходилось заниматься и чисто военными вопросами. Так, 29 ноября 1939 года, в самый канун советского нападения на Финляндию, последовавшего утром следующего дня, он направил весьма тревожное письмо наркому обороны маршалу Ворошилову. Пока опубликован лишь фрагмент этого письма, посвященный Краснознаменному Балтийскому флоту, но можно предположить, что другие части письма касались состояния сухопутных войск и ВВС и рисовали положение ничуть не в лучшем свете. Отрывок же, посвященный Балтийскому флоту, стоит процитировать полностью: «В деле боевой подготовки КБФ имеется ряд недочетов. В работе штаба наблюдается неорганизованность и излишняя суета, нет должного оперативного взаимодействия между отделами штаба флота. Оперативным отделом штаба флота при разработке десантной операции было выработано большое количество вариантов, и ни один из них глубоко продуман не был. Поставленная перед стрелковой бригадой особого назначения задача по десантной операции менялась три раза. Первый (оперативный. — Б. С.) отдел штаба самостоятельно с разработкой необходимых операций не справился, поэтому, в помощь для выполнения этой работы, было привлечено большое количество командного состава флота, преподаватели академии и даже коменданты транспортов. Вокруг операции ведется много телефонных и устных переговоров. Комнату, где сконцентрированы все оперативные документы и разработки, посещают много посторонних лиц.

Командование Кронштадтского укрепленного района посвятило уже командиров и комиссаров дивизионов о планах их дислокации на островах в Финском заливе.

Все это привело к тому, что о предстоящей операции знает не только почти весь командный состав флота, но слухи о них (операциях. — Б. С.) проникли даже в среду гражданского населения.

Разведывательный отдел штаба флота работает плохо.

Подготовка транспортов для десантной операции проходит без достаточного руководства со стороны штаба флота и без наблюдения опытных специалистов. Транспорты оборудуются крайне медленно и к тому же с большими переделками. Изготовленные трапы для спуска транспортируемой тяжеловесной материальной части оказались негодными и их пришлось переделывать.

Неорганизованность в работе наблюдается и в некоторых штабах соединений флота. Начальник штаба эскадры, капитан 1-го ранга Челпанов, докладывая командующему флота о готовности артиллерии, не знал даже точных данных о количестве и марках снарядов, необходимых для новых миноносцев.

Артиллерийская подготовка флота находится не на должной высоте. Крейсер «Киров» ни одну из зачетных стрельб из главного калибра не выполнил. Новые миноносцы и лидеры зачетных стрельб не выполнили, а старые эсминцы, которые в предстоящей операции будут осуществлять десантные задачи, — огневой подготовки в течение всей летней кампании не проходили и использовались только лишь как обеспечивающие корабли.

Новую материальную часть артиллерии личный состав, в том числе командиры боевых частей, знают плохо. Установленные на новых кораблях пушки К-34 76 мм и крупнокалиберные пулеметы ДК еще не опробованы.

На «Якобинце» при проверке знаний материальной части оказалось, что личный состав не может даже самостоятельно зарядить пушку К-21. На некоторых кораблях и береговых частях нет таблиц стрельб. Форт «Краснофлотский», на который возложены весьма ответственные задачи, таблицы сверхдальних стрельб для 12-дюймового калибра получил только лишь 16 ноября.

Не все корабли имеют пристрелянные пулеметы. Сторожевой корабль «Вихрь», получив ответственное задание, вышел с непристрелянными пулеметами и всего лишь на 30 % обеспеченный спасательными поясами. На сторожевом корабле «Пурга» вышел из строя компрессор, а в связи с этим вышли из строя и торпедные аппараты, что на 50 % снизило боеспособность корабля».

Берия хорошо понимал, что войска к вторжению в Финляндию не готовы. Лаврентий Павлович не нес никакой ответственности за подготовку армии и флота к войне. Поэтому он мог позволить себе очень откровенную критику. Берия прекрасно понимал, что эти и другие недостатки за сутки, оставшиеся до начала боевых действий, никак не исправишь. Если штабы не умеют толком спланировать операцию, а артиллеристы — зарядить орудия, если отсутствуют таблицы для стрельбы и не пристреляны пулеметы, если разведка работает плохо, а приготовления к наступлению не удается сохранить в тайне, значит, войска, которым завтра предстоит перейти финскую границу, потерпят серьезные неудачи и не смогут добиться быстрой победы. Похоже, глава НКВД писал письмо Ворошилову с прицелом на будущее, чтобы потом, когда будут искать виновных за неизбежные военные неудачи, продемонстрировать Сталину свою прозорливость: смотрите, я же предупреждал, что мы к войне не готовы. Но многомудрый Лаврентий Павлович также отлично понимал, что Сталин не будет пересматривать уже принятое решение о нападении на Финляндию. И закончил письмо Ворошилову на оптимистической ноте: «Настроение личного состава Балтийского флота в связи с предстоящей операцией боевое. Краснофлотцы и начсостав выражают свою готовность в любую минуту выполнить приказ правительства и встать на защиту Советского Союза».

В период Великой Отечественной войны роль НКВД в экономике еще больше возросла. В 1941–1944 годы на долю ведомства Берии пришлось почти 15 % всего капитального строительства. Зэки построили 612 полевых и 230 постоянных аэродромов, авиационные заводы в районе Куйбышева, авиазавод в Омске, 3 доменных печи с годовой мощностью почти в 1 млн. т чугуна, 16 мартеновских и электроплавильных печей, выпускавших в год до полумиллиона тонн стали, прокатные станы на 542 тыс. т стали, ввели в строй десятки шахт и разрезов, где в год добывали до 7 млн. т угля (рубили уголек те же зэки), 10 компрессорных станций для нефтяной промышленности, завод нитроглицериновых порохов и многое, многое другое. На предприятиях НКВД за тот же период было добыто 315 т золота, 9 млн. т угля, 6 млн. т черновой меди, 407 тыс. т нефти, 1 млн. т хромовитой руды, произведено 30 млн. мин, выработано 90 млн. куб. м леса и дров. Сталин был доволен успехами НКВД на экономическом фронте, и это стало одной из главных причин перевода Берии вскоре после окончания войны на хозяйственную работу. Сбылось то, о чем Лаврентий Павлович мечтал еще в начале 20-х. Вот только отрасль предстояло курировать Лаврентию Павловичу весьма специфическую — разработка и производство атомной и водородной бомб. Для строительства атомных объектов планировалось широко использовать ГУЛАГ, а для ускорения научно-технических разработок — добыть с помощью разведки американские и английские атомные секреты. Берия имел опыт и в том, и в другом, да еще какое-никакое, но техническое образование. Поэтому выбор пал на него.

Сыграло свою роль и то, что Лаврентий Павлович создал в системе ГУЛАГа сеть научно-исследовательских учреждений — так называемых «шарашек», где над проектами оборонного значения трудились ученые-заключенные. Часто их и арестовывали только затем, чтобы посадить работать в «шарашке» над темами, интересующими военное и карательное ведомства. Там трудились, в частности, знаменитые конструкторы А.Н. Туполев и С.П. Королев. Одному из сотрудников «шарашки», итальянскому авиаконструктору графу Роберту Оросу ди Бартини, неосмотрительно приехавшему в 20-е годы в СССР строить социализм, а теперь доказывавшему, что ни в чем не виноват, Лаврентий Павлович с веселым цинизмом ответил: «Конечно, знаю, что ты не виноват. Был бы виноват — расстреляли бы. А так: самолет — в воздух, а ты — Сталинскую премию и на свободу».

В августе 1940 года Берия преподнес Сталину большой подарок — организовал убийство его злейшего врага Троцкого. А к крупному провалу советской разведки, не сумевшей узнать о плане германского нападения на СССР, Лаврентий Павлович, строго говоря, прямого отношения не имел. С января 1941 года разведка была передана в ведение нового Наркомата государственной безопасности СССР, который возглавил В.Н. Меркулов. Он хотя и был протеже Лаврентия Павловича, но звезд с неба не хватал. Тогда же, 30 января 1941 года, Берии было присвоено звание генерального комиссара госбезопасности, эквивалентное маршальскому званию в армии, а с февраля 41-го он стал заместителем председателя Совнаркома, курирующим органы безопасности и военную промышленность.

5 марта 1940 года Политбюро приняло решение о расстреле пленных польских офицеров и интернированных гражданских лиц польской национальности из числа интеллигенции и имущих классов — почти 22 тысячи человек, в том числе более 14,5 тыс. офицеров. В апреле и первой половине мая его осуществили органы НКВД. По утверждению Серго Берии, его отец на заседании Политбюро выступил против казни поляков: «Свою позицию… он объяснял так: «Война неизбежна. Польский офицерский корпус — потенциальный союзник в борьбе с Гитлером. Так или иначе, мы войдем в Польшу, и конечно же польская армия должна оказаться в будущей войне на нашей стороне». Реакцию партийной верхушки предположить нетрудно — отец за строптивость едва не лишился должности… Но и это не заставило отца подписать смертный приговор польским офицерам».

На решении о расстреле поляков подписи Берии нет — он был лишь кандидатом в члены Политбюро и не имел права решающего голоса. Предложение НКВД о расстреле поляков Лаврентием Павловичем подписано. Однако такое предложение наверняка оформлялось задним числом, уже после того как политическое руководство приняло принципиальное решение. Невозможно представить себе, чтобы Берия уговаривал Сталина: «Иосиф, давай расстреляем этих проклятых поляков!» А Сталин бы отнекивался: «Нет, Лаврентий, еще не время». Вопрос-то был политический, и решал его Сталин, а не Берия. Инициатива в таком деле могла стоить главе НКВД жизни. Пример Ежова был перед глазами. К тому же еще в феврале 1940 года он предлагал решением Особого совещания отправить пленных польских офицеров в лагеря в восточной части СССР сроком на 8 лет.

На постановлении от 5 марта 1940 года стоят подписи членов Политбюро, но есть одно примечательное исправление: в составе тройки, которая должна была проштамповать смертные приговоры полякам, первоначально стоявшая в машинописном тексте фамилия Берии вычеркнута и чернилами вписана фамилия Б.З. Кобулова. Это можно расценить как доказательство того, что предложение за подписью главы НКВД составлялось не им и уже после принятия Политбюро принципиального решения. Вероятно, это решение было сначала принято руководящей четверкой в составе Сталина, Ворошилова, Молотова и Микояна, чьи подписи стоят на документе. Отсутствующих Калинина и Кагановича опросили потом по телефону, и они тоже высказались «за». Не стал бы сам Лаврентий Павлович предлагать самого себя в состав тройки, чтобы потом самого же себя и вычеркивать. Вероятнее всего, текст предложения о применении к полякам высшей меры печатали не сотрудники Берии, а секретарь Сталина А.Н. Поскребышев. Думаю, что Берия действительно был против казни поляков и мог попросить Сталина, чтобы его имя было вычеркнуто из числа тех, от лица которых формально будут вынесены смертные приговоры. Принимая во внимание относительный либерализм Берии в бытность его во главе Грузинского ГПУ и его послевоенную позицию относительно объединения Германии в единое буржуазно-демократическое государство, рассказ Серго о возражениях отца против расстрела поляков представляется вполне правдоподобным.

Какая причина заставила Сталина внезапно отказаться от плана депортации польских офицеров в Сибирь и на Дальний Восток и отдать предпочтение «жесткому варианту» — их скорейшему уничтожению? Судя по ряду признаков, Иосиф Виссарионович еще летом 1940 года планировал напасть на Германию. В этом случае Англия и польское правительство в изгнании, располагавшееся в Лондоне, становились союзниками СССР. Польских офицеров пришлось бы освобождать из лагерей и передавать в распоряжение польского правительства в Лондоне для формирования новой польской армии. Однако подавляющее большинство этих офицеров не питало симпатий ни к Советскому Союзу, ни к коммунизму. Оказавшаяся под их командованием армия была бы лояльна лондонскому правительству, а не Сталину. Сталину же нужна была послушная Польша под контролем полностью зависимого от СССР коммунистического правительства. Поэтому он решил пленных офицеров тайно казнить.

Уже 27 февраля 1940 года в директивах Красной Армии и Флоту в качестве единственного вероятного противника была названа Германия и ее союзники. А ведь в эти дни еще продолжалась советско-финская война, и Англия и Франция всерьез рассматривали отправку крупного экспедиционного корпуса на помощь финнам. Однако не их, а Германию Сталин считал своим главным противником. И неслучайно уже через неделю после решения Политбюро был заключен мир с Финляндией, а освободившиеся войска ускоренным порядком перебрасывались к западным границам. Срок демобилизации призванных из запаса на войну с Финляндией был отодвинут до 1 июля 1940 года. НКВД же успело расстрелять практически всех поляков к моменту начала большого германского наступления на Западе 10 мая 1940 года. Сталин рассчитывал, что вермахт увязнет на линии Мажино, и тогда, через полтора-два месяца активных боевых действий на германо-французском фронте, Красная Армия ударит немцам в тыл, прикрытый лишь десятком второочередных дивизий. Однако Франция окончательно рухнула уже в середине июня, а сам исход кампании не вызывал больших сомнений уже в конце мая. В этих условиях Сталин не рискнул начать наступление, решив получше подготовиться к войне со столь грозным противником.

Характерно, что Сталин, безжалостно расправляясь с польскими офицерами и интеллигенцией, делал это в глубокой тайне, а публично стремился продемонстрировать иностранным наблюдателям уважение к польской культуре и заботу о польском национальном меньшинстве в СССР. Поэтому в Львовский обком КП(б)Украины, его главе Грищуку, а также Хрущеву и Бурмистренко 3 июля 1940 года ушла грозная сталинская шифрограмма: «До ЦК ВКП(б) дошли сведения, что органы власти во Львове допускают перегибы в отношении польского населения, не оказывают помощи польским беженцам, стесняют польский язык, не принимают поляков на работу, ввиду чего поляки вынуждены выдавать себя за украинцев и тому подобное. Особенно неправильно ведут себя органы милиции. ЦК ВКП(б) предлагает вам за вашей личной ответственностью незамедлительно ликвидировать эти и подобные им перегибы и принять меры к установлению братских отношений между украинскими и польскими трудящимися. Советую вам созвать небольшое совещание из лучших польских людей, узнать у них о жалобах на перегибы, записать эти жалобы и потом учесть их при выработке мер улучшения отношений с поляками».

По всей вероятности, в первый момент у Хрущева при чтении этих строк волосы дыбом встали. Как же, только что «лучших польских людей стреляли» под Харьковом, в Катыни и Медном, а тут вдруг изволь налаживай с ними отношения, созывай какое-то там совещание. Правда, совещание это, как сразу, наверное, понял опытный Никита Сергеевич, «для мебели» — чтобы в газетах можно было напечатать.

Бросается в глаза, что, упирая в шифровке на «неправильное» поведение милиции, Сталин адресовал ее не Берии, которому милиционеры непосредственно подчинялись, а только партийным руководителям. Не исключено, что сам Лаврентий Павлович и поставил Иосифа Виссарионовича в известность о «перегибах» в отношении поляков в западных областях Украины. Кроме того, Сталин понимал, что на местах органы НКВД следуют в первую очередь директивам местных партийных вождей, если они, разумеется, не противоречат указаниям Москвы и центрального аппарата НКВД. А поляки и в 20-е, и в 30-е годы числились если уж не поголовно врагами, нацией, безусловно, подозрительной, среди которой полным-полно шпионов, диверсантов и потенциальных перебежчиков. Так что во Львове органы внутренних дел взялись за преследование поляков с большим энтузиазмом, и потребовался окрик Сталина, чтобы умерить их рвение.

Если же в данном случае сталинский гнев обрушился на Хрущева по наводке Берии, или если Хрущев пришел именно к такому выводу, то это был лишний повод для Никиты Сергеевича затаить обиду на главу НКВД.

Еще в середине октября 1940 года Сталин поручил Берии подыскать среди уцелевших польских военнопленных тех, кто выразил бы готовность воевать с Гитлером в союзе с СССР даже без санкции польского правительства в Лондоне. Тогда же он поручил Лаврентию Павловичу предпринять меры по созданию в СССР формирований из чехов и словаков во главе с полковником Людвигом Свободой. Уже 2 ноября 1940 года Берия докладывал, что удалось отобрать группу «правильно политически мыслящих» офицеров, которые видели будущую Польшу тесно связанной «в той или иной форме с Советским Союзом». «Благонадежным» полякам предлагалось «предоставить возможность переговорить в конспиративной форме со своими единомышленниками в лагерях для военнопленных поляков и отобрать кадровый состав будущей дивизии». Такую дивизию Берия рекомендовал начать формировать «в одном из совхозов на юго-востоке СССР», в Казахстане.

4 июня у1941 года Политбюро приняло решение о формировании к 1 июля 238-й стрелковой дивизии Красной Армии, «укомплектованной личным составом польской национальности и лицами, знающими польский язык, состоящими на службе в частях Красной Армии». Сформировать дивизию помешала начавшаяся не вовремя война.

Польская дивизия могла понадобиться Сталину лишь для одной цели — войны против Германии. Создавать подобную дивизию загодя не было никакого смысла. Хлопот с ней было больше, чем с обычной дивизией Красной Армии — нужны были особые уставы на польском языке и польская военная форма. По боеспособности же она была бы хуже большинства советских дивизий. Ведь перед «зимней войной» точно так же был сформирован финский корпус Красной Армии, но толку от него было чуть. «Красные финны» сражались из рук вон плохо, часто обращались в бегство, и от их использования на передовой пришлось отказаться. Не было оснований думать, что «красные поляки», у которых польскими зачастую были только фамилии, будут сражаться лучше. Польская дивизия нужна была Сталину не для боев, а для парада в освобожденной от немцев Варшаве. Она стала бы опорой просоветского правительства Польши. Эту роль в 45-м году действительно сыграли сформированные в СССР две армии Войска Польского, но в 41-м году после первых неудач Красной Армии вопрос о формировании польской дивизии сразу же отпал.

Были предприняты и дальнейшие шаги для организации диверсионных групп из числа солдат и офицеров чехословацкого легиона Людвига Свободы. В конце апреля 1941 года в Москву прибыла миссия чехословацкого эмигрантского правительства во главе с полковником Г. Пикой. Как сообщает в мемуарах Свобода, удалось достичь договоренности о подготовке десанта парашютистов, проведении акций саботажа и сборе разведывательной информации, причем «те, кто должен был обеспечивать «движение» по нелегальным путям с родины, прибыли в назначенное место… за пять-шесть дней до начала гитлеровской агрессии против СССР». Точно так же немцы за несколько дней до начала вторжения засылали в СССР диверсантов и разведчиков из числа местных уроженцев.

Первоначально советское вторжение в Германию планировалось на июнь 1941 года. Любопытно, что Сталин при этом был твердо уверен, что Германия в 41-м не собирается нападать на СССР, а Гитлер, в свою очередь, не ожидал начала советского наступления раньше 43-го года. В германских штабах не знали, что на мартовском плане стратегического развертывания Красной Армии на Западе заместитель начальника Генштаба Н.Ф. Ватутин оставил резолюцию: «Наступление начать 12.6». В середине мая был окончательно разработан план превентивного удара. Наступление предполагалось вести на юго-западном направлении в направлении Катовице — Катовице, где 152 советские дивизии по замыслу Тимошенко и Жукова должны были разбить 100 немецких и нанести противнику решительное поражение уже на 30-й день операции. Затем советские войска должны были повернуть на север и, выйдя к Балтике, окружить все германские силы в Польше и Восточной Пруссии. Тогда бы путь в Западную Европу был открыт.

Красная Армия на Западе имела в 3,5 раза больше танков и в 5,5 раз больше боевых самолетов. Правда, качество подготовки личного состава сводило на нет в реальной действительности это превосходство, но ни советские генералы, ни Сталин тогда не осознавали данное печальное обстоятельство. Было и другое неприятное для советского руководства обстоятельство. Главная группировка вермахта была не на юго-западе, как предполагал Генштаб Красной Армии, а в центре, и удар 152 советских дивизий пришелся бы не по 100, а всего лишь по 30 германским дивизиям. При этом ударная советская группировка подверглась бы мощному контрудару во фланг, который нанесли бы силы наиболее сильной германской группы армий «Центр». Низкая подготовка советских летчиков и танкистов, острая нехватка средств связи, слабое взаимодействие разных родов войск гарантировали, что и в случае, если бы Красная Армия упредила вермахт и нанесла удар первой, фона все равно потерпела бы тяжелое поражение.

Германский план «Барбаросса», предусматривавший наступление на влсех трех стратегических направлениях, в большей мере был застрахован от ошибок разведки в определении дислокации советских войск. Если бы, скажем, основная группировка Красной Армии располагалась бы не на юго-западном, а на центральном направлении, это обстоятельство замедлило бы продвижение группы армий «Центр», но зато группа армий «Юг» наступала бы в гораздо более высоком темпе, чем это произошло в действительности. И тогда Сталин, возможно, расстрелял бы не Павлова, а Кирпоноса. Вот и вся разница.

Уже в середине мая 1941 года, когда был окончательно готов план превентивного удара, стало ясно, что из-за того, что еще не было завершено сосредоточение войск, начать наступление 12 июня, как первоначально планировалось, не удастся. Поэтому, как показывают сроки передислокации войск и завершения формирования польской дивизии, вторжение в Западную Европу было перенесено на июль. При этом точной даты начала операции, по всей вероятности, так и не было установлено, поскольку она зависела от срока завершения сосредоточения сил и средств. Можно предположить, что, как и перед нападением на Финляндию, точный день начала наступления Сталин вообще не собирался фиксировать ни в одном документе, а хотел отдать соответствующий приказ устно, по телефону.

Как свидетельствует тогдашний нарком ВМФ Н.Г. Кузнецов в опубликованной в 1966 году книге мемуаров «Накануне», «И. В. Сталин представлял боевую готовность наших Вооруженных Сил более высокой, чем она была на самом деле. Совершенно точно зная количество новейших самолетов, дислоцированных по его приказу на пограничных аэродромах, он считал, что в любую минуту по сигналу боевой тревоги они могут взлететь в воздух и дать надежный отпор врагу. И был просто ошеломлен известием, что наши самолеты не успели подняться ев воздух, а погибли прямо на аэродромах» и Поэтому советский вождь бесстрашно готовился броситься в пучину войны с самой сильной в тот момент армией Европы. Ему и в страшном сне не могло предвидеться, что придется отступать до Москвы и Сталинграда.

Есть у Николая Герасимова ни еще одна значимая поговорка в посмертно опубликованной книге «Крутые повороты». Кузнецов упоминает, что Жуков, после своего назначения в феврале 1941 года начальником Генштаба, но еще до начала Великой Отечественной войны, проявлял «прохладное отношение к флоту», поскольку «в то время сравнительно еще малочисленный по составу флот (пока нее была реализована «большая программа») не вызывал особого интереса у Сталина на случай скорой войны, и это, видимо, слышал и знал Жуков». Значит, Иосиф Виссарионович уже в феврале 41-го думал о скорой войне, но к отражению германского нападения не готовился.

Берия, в отличие от Сталина, как мы уже убедились на примере финской войны, весьма скептически оценивал боеспособность советских вооруженных сил. Он был в курсе советских планов нападения на Германию. Еще 6 мая 1940 года во время ужина в узком кругу охраны в присутствии Берии Сталин заявил: «Воевать с Америкой мы не будем… Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками!» Я думаю, Лаврентий Павлович высказывал Сталину серьезные сомнения, что советский блицкриг против Германии завершится успехом, и в действительности придется вести тяжелую затяжную войну. Возможно, именно из-за этого скептицизма при реорганизации органов госбезопасности в начале февраля 1941 года Управление особых отделов, занимавшееся оперативно-чекистской и контрразведывательной работой в Красной Армии, было передано из НКВД в состав Наркомата обороны Сталин готовился стать Верховным Главнокомандующим, чтобы предводительствовать коротким и победоносным, как он думал, походом в Западную Европу. На это время Иосиф Виссарионович собирался взять под плотный личный контроль Красную Армию и работавшие там органы безопасности, дабы гарантировать себя от малейших бонапартистских проявлений. Да и оставлять в руках Берии или его ставленника Меркулова особые отделы, значение которых чрезвычайно возрастало в условиях победоносной войны, Сталин не хотел. Наверное, он уже тогда опасался давать слишком много власти молодому и амбициозному наркому, зарекомендовавшему себя человеком дела и неплохим администратором.

Война с Германией в первые два года обернулась для Красной Армии не победами, а по большей части тяжкими поражениями. В этот период появления нового Бонапарта можно было не опасаться. Борьба же с Германией не на жизнь, а на смерть требовала концентрации всех карательных щи контрразведывательных органов в одних руках. Ведь успех борьбы в решающей степени зависел от прочности как фронта, так и тыла, и необходимо было объединить действия чекистов в армии си среди гражданского населения. Вот когда весной 1943 года, после Сталинграда, исход войны уже определился, Иосиф Виссарионович вернулся к схеме первой половины 1941 года и вернул особые отделы, переименованные в военную контрразведку «СМЕРШ» («Смерть шпионам»), в состав Наркомата обороны, который сам же и возглавлял. Во главе Управления особых отделов, а потом и «Смерша» стоял вполне бесцветный и не отмеченный никакими заметными талантами В.С. Абакумов, что Сталина до поры до времени вполне устраивало. Виктор Семенович выдвинулся при Берии благодаря элементарному подхалимажу. Когда Лаврентий Павлович вскоре после своего назначения на пост наркома выступал на собрании сотрудников центрального аппарата, Абакумов подсуетился и установил на сцене портрет нового шефа Берия заметил расторопного чекиста и назначил его главой УНКВД Ростовской области. Позднее Абакумов стал заместителем наркома внутренних дел, а в июле 41-го возглавил Управление особых отделов. В дальнейшем он был приближен Сталиным и после войны стал уже соперником Берии в борьбе за контроль над органами госбезопасности.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

history.wikireading.ru

Мы с тобой в неоплатном долгу (Анализ стихотворения А. Т. Твардовского «Перед войной, как будто в знак беды…»)

Наверное, нет ничего страшнее на свете, чем творение рук человеческих. Самое страшное порождение – это война. В борьбе за власть, за призрачное желание владеть большим погибли миллионы людей. Истории известно много войн, длившихся десятками лет, но ни одна не была такой кровопролитной и жестокой, как Великая Отечественная. Тот, кому удалось выжить в этой страшной мясорубке, уже никогда ее не забудет.

Александр Трифонович Твардовский сам узнал все тяготы боевых действий. Его оружием были не только автомат, но и слово. Твардовский был военным корреспондентом, поэтому часто оказывался на передовой, в самой гуще событий. Он видел все: смерть, отчаяние, боль, жестокость, храбрость, самопожертвование. Из-под пера сами собой появлялись строки, поддерживающие дух солдата, помогающие выжить в тяжелое время. Война закончилась, но раны остались навсегда. Теме невозвращения с войны посвящено стихотворение «Перед войной, как будто в знак беды…», написанное в 1945 г.

Почти эпическое описание весенних садов, возвращает нас в довоенную весну, когда «Морозами неслыханной суровости / Пожгло и уничтожило сады». Автор говорит, что это было как предзнаменование, «знак беды». В мировой литературе часто используется этот прием. Вестниками плохих вестей выступают вороны, волки, природные стихии: например, затмение в «Слове о полку Игореве». У Твардовского – это небывалые морозы. Эти последствия суровой зимы означают, что сад не даст урожай, год будет голодным. Гиперболизация размеров предстоящего бедствия создается за счет наложения событий войны и морозов. Автор усиливает впечатление, подчеркивая «Чтоб легче не была, явившись в новости». Возникает парадокс: разве война может быть легкой?

Неизбежность и неотвратимость предназначенного раскрывается через глаголы в форме среднего рода «пожгло и уничтожило». Как будто это не конкретные морозы сделали, а некое абстрактное «оно». Тем самым появляется образ нависшего зла. Для создания особого стилистического эффекта используется оксюморон «пожгло морозами», две противоположные стихии сошлись в одном. Именно огонь холода является прототипом огня войны, которым будут уничтожены не только деревья.

Глубокий трагизм ситуации раскрывается через двойное противопоставление: «зеленый – черный» и «весна – зима». Есть и третье. Это подразумевающийся глагол «жить» в противовес «умереть». Весна всегда считалась символом жизни, возрождения, возобновления. Она всегда давала надежду на новый жизненный круг. Теперь эта надежда умерла. После зимы все начнется сначала, но, увы, не для всех. Потери на жизненном пути неизбежны. Только, если в одном случае их можно объяснить старостью и увяданием, то в другом – гибнут самые сильные, самые лучшие. Черные деревья среди зеленой листвы режут автору глаз. Но он говорит о другой боли: «И тяжко было сердцу удрученному / Средь буйной видеть зелени…» Внутренняя боль гораздо страшнее внешней. Как тут не вспомнить «Маленького Принца», который говорил: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».

В третьей строфе происходит дальнейшее нагнетание ситуации. Сравнение коры дерева и бревна усиливает образ смерти. Употребление просторечного эпитета «отхлупшею» как нельзя более точно передает состояние. Звуковое сочетание «хл» порождает эффект нехватки воздуха, как будто кто-то задохнулся. Полная картина смерти достигается за счет употребления эпитетов «мертвенный» и «гибельный». Особый стилистический эффект производит их сочетание со словами «избранные, лучшие». Эпитетом «избранные» в литературе чаще всего характеризуется человек. Благодаря его употреблению само дерево приобретает человеческие черты. Еще больший трагизм ситуации создает наречие «повсеместно». Погибли лучшие из лучших не только в этом саду, это горе вселенского масштаба.

Короткое предложение «Прошла война» по смысловой нагрузке равносильно трем предыдущим строфам. В первых трех описывались ужасы войны через символ погибшего сада. Теперь же не нужны длинные описания. Просто констатация факта. Коротко и отрывисто, на одном дыхании, как и долгожданное слово «победа». Следующее предложение дает развернутую характеристику событий. Ожившие деревья – это новые города и деревни, которые отстраиваются после войны. Живые зеленые ветки – новое молодое поколение. Наконец-то пришла новая весна, и жизнь вернулась в привычную колею. Но последняя строчка стихотворения свидетельствует об обратном: вернуть к жизни погибших людей нельзя

Сочетание анафоры и параллелизма усиливает взаимосвязь образа дерева и человека. Следующее за ними обращение к матери противопоставляет эту взаимосвязь. Если, в случае с деревом, еще возможно его возрождение и воскрешение, то для человека это нереально. Визуально, для большего разграничения этой пропасти, автор отделяет последнюю строку от всего стихотворения. Также меняется и стиль изложения. Если все стихотворение было своего рода повествованием, не имеющего своего адресата, отвлеченным, то последняя строка, это конкретное обращение к матери. Это собирательный образ женщины, чей сын погиб на той войне. Объединенные общим горем, они настолько близки автору, что он обращается к ней на «ты».

Военная тема в творчестве писателя очень многогранна. Если во время войны писались стихотворения

school-essay.ru

Перед войной. Чужие войны

 К новой войне в Эфиопии не готовилась. Правительство бывших повстанцев сокращало вооруженные силы и военный бюджет. В 1991 г. при правительстве «Дерга» расходы на оборону составляли 1,31 млрд долл., а в 1996 г. — всего 124 млн. долл.[137] К моменту начала войны численность армии составила 100 тысяч военнослужащих плюс несколько десятков тысяч плохо обученных ополченцев[138]. Парк бронетанковой техники номинально включал более 300 танков Т-54/55 и Т-62, до двухсот бронемашин БРДМ-2, БМП-1, БТР-60, БТР-152.[139]

Командный состав новой эфиопской армии состоял из бывших партизан, не имеющих опыта управления крупными армейскими соединениями. Генералы и офицеры бывшей армии Менгисту, владеющие хотя бы азами оперативного искусства, находились в тюрьмах в ожидании суда за «военные преступления». В эритрейской армии также остро не хватало опытных командиров бригадного уровня и выше.

В то же время правительство Эритреи с самого начала взяло курс на милитаризацию страны, расходы на национальную оборону в 1996 г. составили 196 млн. долл.[140] Для сравнения население Эфиопии в 1999 г. — 57 млн. человек, Эритреи — 3,994 млн. человек[141]. Численность вооруженных сил Эритреи на начало 1998 г. достигала 50 тысяч человек[142]. На вооружении имелось до 80 танков Т-54/55, примерно столько же бронемашин БРДМ-2, БМП-1, БТР-60.[143]

Внешняя политика Эритреи была агрессивной с момента получения независимости. В 1995 г. эритрейские войска оккупировали принадлежащий Йемену остров Эль-Ханиш-эль-Кабир (острова Ханиш). Европейская арбитражная комиссия в октябре 1998 г. признала эти действия неправомерными. Конфликт был урегулирован. Пограничные претензии Асэмра предъявила также Джибути и Судану.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

military.wikireading.ru

СССР перед великой отечественной войной

1939 год. Сентябрь месяц. 1 число. Этот день навсегда войдет в историю, поскольку именно тогда началась вторая мировая война. Гитлеровская Германия вторглась на территорию Польши. В это советское правительство начало действовать решительно. СССР перед великой отечественной войной рассчитывало вернуть исконные русские земли, а также перенести западнее границу государства. С этой целью 14 сентября 1939 года Сталин дал команду свои войскам вступить в польские земли, чтобы вернуть в состав СССР те земли, которые издревле были исконно русскими. Ими были включены в состав СССР земли западной Украины и Белоруссии. Завершилась эта стадия 28 сентября 1939 года в Москве. Туда прибыл Риббентроп, который подписал, так называемый, протокол о разграничении сфер влияния. С советской стороны делегацию представлял Молотов. Эти документы признавали права обеих стран в плане захваченных польских территорий.

СССР перед великой отечественной войной стремилось обезопасить и город Ленинград, бывший Петроград, поскольку этот город имел весьма важное для страны значение. При этом граница СССР и Финляндии находилась всего в 32 километрах от города. Это могло способствовать внезапной атаке и быстрому захвату города. В результате СССР предложило Финляндии, чтобы те передали советской стороне Карельский перешеек. Кроме того Советская сторона хотела получить в Финском заливе ряд островов. Взамен же Финляндия должна была получить Петрозаводск и ряд территорий СССР. Кроме того, СССР предлагало подписать договор о союзе, который предполагал размещение советских военных баз на границе стран. Финляндия отказалась. Таковыми были причины советско-финской войны. Советская сторона расторгла мирный пакт с Финляндией. Финны в ответ объявили общую мобилизацию. Война началась 30 ноября 1939 года. Изложенные причины советско-финской войны повествуют в пользу того, что финская сторона не желала идти ни на какие уступки. При этом еще задолго до начала конфликта они готовились к войне. В результате советские войска получили серьезное сопротивление. В феврале 1940 года красная армия совершила новый поход в Финляндию. Она учла неудачный опыт предыдущего выступления и довольно быстро прошли Карельский перешеек, на котором была организована финнами главная оборонительная линия. В результате Финляндия запросила мир, который был подписан в марте того же года. Если причины советско-финской войны ясны и понятны, то последствия советско-финской войны для советской власти имели мало радужного. Страна потеряла 75 тысяч человек убитыми, 175 тысяч раненными. Западный мир воспринял случившийся конфликт между СССР и Финляндией, как агрессию, в следствие чего СССР был изолированным от мирового сообщества. Хуже всего же было то, что престиж советской армии был подорван. Многие страны, в числе которых была и Германия, увидели, что СССР на тот момент не мог вести успешной войны. Выводы при этом из неудачи Советское командование сделало. В стране сменился народный комиссар обороны. Ворошилов К.Е. уступил место Тимошенко С.К., который стал активно укреплять обороноспособность страны.

СССР перед великой отечественной войной проводил активную политику в Прибалтике. На территории Литвы, Эстонии и, Латвии к концу 1939 года Советское командование разместило базы, которые должны были обеспечить стабильность в регионе. В июне 1940 года Советское правительство поставило ультиматум Прибалтийским странам, чтобы их правительство формировалось из коммунистов. Прибалтийские страны, перед лицом возможной воны, пошли на этот шаг. В результате новые правительства Прибалтийских стран, которые были составлены из коммунистов, просили советские власти о своем вхождении в состав СССР. Советский союз их просьбу выполнил

В результате всех этих действия СССР перед великой отечественной войной сумел отодвинуть свою границу значительно западнее, что способствовало созданию нескольких оборонительных эшелонов. Гитлер тем временем издал приказ о разработке плана войны против СССР к концу 1940 года. В ноябре в Мюнхен прибыл Молотов, готовый пойти на любые уступки. Гитлер предложил СССР вступить в союз Германии, Италии и Японии, чтобы вместе покорить мир. Предложенный договор советская сторона не подписала. Вскоре после этого Гитлер подписал свой план «Барбаросса», который предполагал молниеносный разгром СССР. Согласно этого плана война должна была начаться в мае 1941 года. В дальнейшем дата скорректировалась на 22 июня.

istoriarusi.ru

Шестнадцать часов перед войной. Противоборство

Шестнадцать часов перед войной

Такова военная служба: еще несколько дней назад капитан А. В. Егоров жил делами и заботами командира отдельного танкового разведывательного батальона, а сегодня он вступал в новую должность – начальника штаба 63-го танкового полка 32-й танковой дивизии.

Утром 21 июня 1941 года капитан прибыл в штаб, разместившийся в помещении бывшего кадетского корпуса. Командир дивизии полковник Е. Г. Пушкин, медленно прохаживаясь по кабинету, говорил:

– Дивизия в основном заканчивает формирование. Командование Киевского особого военного округа посылает в корпус и в нашу дивизию новые танки, которые получает от промышленности. Отличные танки! Пойдешь по парку боевых машин полка, посмотришь на них и не раз скажешь спасибо и конструкторам, и рабочему классу. Так что наша дивизия необычная. Она одна из немногих в Красной Армии, имеющих на вооружении КВ и Т-34.

Из рассказа комдива капитан Егоров узнал, что в каждом полку дивизии уже есть по два батальона новейших танков и по одному батальону легких. Всего танков более ста. Однако новые машины начали поступать полтора-два месяца назад, и механики-водители только начали их осваивать.

В штабе командира танкового полка майора М. И. Жеглова Егоров не застал. Тот с командирами батальонов и рот уехал на рекогносцировку маршрутов и районов сбора по боевой тревоге.

В течение часа с дежурным по полку обошел казармы и заспешил в парк боевых машин. Да, видать, хороши эти КВ и тридцатьчетверки. А интересно: какими танками располагает враг? Капитан вспомнил события 1939 года, когда он, командир танкового разведбатальона, участвовал в освободительном походе в Западную Украину. Тогда приходилось видеть немецкие танки Т– III. Наши КВ и Т-34 имели явное преимущество перед ними.

«Наверное, за последнее время и у немцев появилось что-то новое», – думал Егоров.

Да, у гитлеровцев после оккупации Польши появились новые танки Т– IV с 75-миллиметровой короткоствольной пушкой и усиленной броневой защитой. Но о них капитан еще не знал.

Когда прибыл командир полка, Егоров представился ему и познакомился со своими помощниками. Большего сделать ему в этот день не удалось. Время было уже позднее, надо отдохнуть, а завтра…

Не думал капитан Егоров, что пройдет всего 16 часов после того, как он представится командиру дивизии, прозвучит слово – «война», что не пройдет и суток, как он уже будет командовать танковым полком.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

history.wikireading.ru

8. Перед войной. История одной семьи

8. Перед войной

1937–1938 годы были кульминацией. Потом появилось ощущение, что острый период кончился. Жизнь, казалось, входила в обычную колею. Правда, отца уволили из Академии им. Фрунзе за опоздание. Он был там на самом хорошем счету, но ничего нельзя было поделать — только недавно ввели драконовские законы «о борьбе с опозданиями». Но он довольно быстро устроился снова — в Артиллерийскую академию. Там тоже кого-то уволили, нужен был преподаватель. А я кончила институт, и меня направили в Академию им. Фрунзе. Там ещё помнили отца. Тяжело было. К тому времени Академию уже основательно почистили, но и при мне раза два оказывалось, что «к нам затесались шпионы и вредители, а мы проглядели». Парторг зачитывает резолюцию: повысить бдительность, осудить, потребовать самого сурового наказания. И я принимала в этом участие. Я говорила отцу: «Как мы можем жить, как мы можем уважать друг друга? Я не могу уважать никого, кто делит со мной позор моего существования».

А материально стало легче. В последний год перед войной у отца было твёрдое положение, он делал блестящую преподавательскую карьеру, ему предлагали писать учебники по военной терминологии, по методике. И я довольно много зарабатывала. Иногда мне поручали индивидуально заниматься с высокопоставленными лицами. В Академии им. Фрунзе, где я работала, обучение языкам велось на высоком уровне. Когда требовались хорошие преподаватели, обращались к нам.

Однажды меня вызвал начальник кафедры полковник Куцнер, попросил подобрать группу для важного военного учреждения и вместе с ними туда пойти. Оказалось, речь идёт о Четвёртом управлении. Я испугалась. Мы знали, как много народу оттуда взяли, и радовалась, что о нас забыли. Но все мои ссылки на перегруженность уроками не помогли.

Несколько лет назад я приходила туда, как в родной дом. А теперь — всё совсем другое, ни одного знакомого лица, как будто я здесь впервые. Выписали пропуска. Встретили нас трое работников, один из них подполковник, Виктор Александрович Герасимов.

Я стала заниматься с ним индивидуально. Он прилично знал язык, нуждался только в разговорной практике. Оказался интересным человеком. Меня волновало то же, что и два года назад, и, как всегда, я не могла воздержаться от высказываний. Но он, по-видимому, обо всём давно передумал. И просил: «Да бросьте, неужели вы не можете ни о чём другом говорить?» «Не могу и не хочу. Во мне это сидит, как заноза».

Когда Ежов пришёл в НКВД, Разведупр и контрразведка НКВД объединились. Не знаю, остались ли они объединёнными, когда Ежова убрали. После урока мой ученик частенько говорил: «Мне надо ехать на Лубянку, а потом я вас подброшу к метро». То ли учреждения ещё не разделялись, то ли он работал в обоих. Мне было ясно, что мой ученик настроен, как и я, но, тем не менее, он делал своё дело. Мы всё время встречали таких людей, которые ненавидели систему так же, как и мы, и, как и мы, работали на неё так, будто были ей преданы всей душой. Это превосходит Оруэлла и Кафку! В то время студентов в Академии обучали по специально подобранным русским текстам, переведённым на английский язык, и никакой слушатель, когда я вела урок, не мог бы ко мне придраться. Главное было — хулить всё иностранное и прославлять нашего великого вождя, без этого не проходил ни один урок. Но один раз я попалась. Меня опять вызвал начальник кафедры и, с жалостью глядя на меня, сказал: «Поступило сообщение, что вы на занятиях хвалите Гитлера». Я посмотрела на него не с недоумением даже, а с ужасом: «Неужели вы этому верите?» «Нет, не верю, но вы, может быть, неосторожно выбираете материал». «Мы не выбираем материал, нам его дают. Нам подчёркивают, что читать студентам». Дело было так. Мы читали и переводили на английский статью из «Известий» о том, что Гитлер берёт одну область за другой и в то же время заявляет, что не хочет войны. И я позволила себе заметить: «Конечно, зачем ему война, если он может от западных империалистов получить всё без войны?» Один из семи курсантов моей группы написал, будто я сказала на занятиях, что Гитлер не хочет войны. Донос бездарный, но стукач должен стучать, а начальник — реагировать. Он говорит: «Будьте осторожны, следите за каждым словом». И вот при таких обстоятельствах мне тут же в Академии дают нового адъюнкта для индивидуальных занятий. Я сижу с ним на уроках и сама завожу опасный разговор, начинаю всё с того же: где он, мой ученик, был в 37-м году?

Приближалась война. Кого надо, уже посадили. Остался Мулька, слегка поблекший[23]. Мы уцелели. Вроде бы опасность огульных, массовых арестов миновала. Мы снова стали ходить друг к другу в гости. И как-то у Мульки встретились со старым большевиком А.А.Сольцем. То, что Сольц на свободе, мы, конечно, знали[24], иначе бы на Мульке, его родственнике (Грета, жена Мули, — племянница Сольца), отразилось бы, но к этому времени Сольц в политическом отношении сошёл на нет. Заведовал каким-то музеем.

В начале 20-х годов Сольца называли «совестью партии». Он был председателем Партийного контроля. Приблизил к себе Мулю. Муля оказался в высоких сферах — был знаком с Марией Ильиничной Ульяновой и Емельяном Ярославским. Через него и мы приобщились к этим сферам. У Сольца в Доме правительства, где кинотеатр «Ударник», я познакомилась с Марией Ильиничной. Маленькая, худенькая, с высоким лбом, она была так похожа на Ленина, что в первый момент в её присутствии мы чувствовали себя неуютно, но она располагала к себе и, вероятно, была неплохим человеком. В эти годы у неё было трудное положение: друзья гибли один за другим, а она ничем не могла помочь.

И вот, в доме у Мульки, мы снова встретили Сольца. Он постарел и не производил былого импозантного впечатления. Шёл сороковой год. Только недавно кончилась лихорадка арестов. Заговорили на ту самую тему. Сольц возмущался: «Брали людей, возводили нелепые обвинения. И как все трепетали перед Ежовым!» Он назвал крупные имена. А вот он — не боялся, за кого-то заступился. А нам с отцом было жгуче интересно узнать: что же он думает на самом деле? И мы его всё подогревали. И когда он совсем уже был «готов», я вдруг говорю — так мягко, осторожненько: «Разве дело только в Ежове? Что-то неблагополучно в партии». Сольц вскинулся: «Как — партия? Партия никогда не ошибается!» Отец меня поддержал, и Сольц вдруг обнаружил, что говорит с людьми, которые замахиваются на партию! «Вы работаете в Академии, с командирами? Вы же можете нанести непоправимый вред обороноспособности страны! Как вас там держат?!» Тут я не выдержала: «Держат, пока никто не донёс. Но конечно — кто-нибудь донесёт». Он понял намёк: «Я — не доносчик». Ему лично старое воспитание не позволяло, но он сказал, что надеется, что кто-нибудь другой доложит: «Вас близко к Академии нельзя подпускать!» И до чего же стало противно! Что это за человек, если верит в такую глупость, такой бред, что, дескать, был один злодей — Ежов, а теперь его нет, и всё хорошо. Кажется, мы были тогда у Мульки в последний раз. Нам было неприятно, что мы подводим его своей несдержанностью. Собираясь в гости, мы уговаривались: «Не будем высказываться. Зачем пугать людей?» Но каждый раз не выдерживали. Постепенно бы теряли друзей, а новых особенно не приобретали — такое было время.

Пакт с Германией и финскую войну я застала в Академии; эти события тоже надо было обсуждать на занятиях, давать для перевода тексты о том, как «на нас напала финская военщина».

«Освободили» Польшу, и советским гражданам стало интересней жить. Среди преподавателей было много жён военных. С польской кампании возвращались героями. Главное, появились кофточки, шарфики, пуговицы! Началась «красивая жизнь». Мир расширился! Правда, в «освобождённые районы» пускали только по специальным пропускам, но вот мы узнаём, что Академия едет на лето в Гродно в лагеря. Конечно, первые, кто там оказался, сняли в магазинах сливки, но всё равно — кое-что и нам осталось. Гродно было голубой мечтой. Поехала чуть ли не половина преподавательского состава, в том числе и я.

Мы были в Гродно, когда немцы взяли Париж, и Гитлер выступал по радио из Гранд-Опера. Рядом со мной сидел генерал Н., он слушал с удовольствием. Я спросила: «Вас это радует?» «Пусть они друг друга сожрут». «А вы не думаете, что и до нас дойдёт?» То, что Гитлер — в Париже, я приняла как личную трагедию. В Гродно было несколько преподавателей, которых посадили в 37-м и освободили в 39-м, после снятия Ежова. С одним из них, полковником, мы как-то вечером гуляли. Он совсем не был похож на военного — небольшого роста, хилый, и всё кашлял. Пошёл дождь, я говорю: «Вы простудитесь». И вдруг он отвечает: «Я прошёл через такое, что теперь меня ничто не возьмёт». Тут мы поговорили! Виктор, который мне встретился первым из немногих освободившихся в то время, был очень сдержанным человеком. А этот полковник рассказал подробно, что с ним проделывали. И он ни в чём не признался. «Значит, всё-таки можно выдержать и не подписывать протоколов?» «Не принимайте это чересчур буквально. Нельзя выдержать. Им просто от меня было мало нужно». Командир корпуса показал на него, будто он — член татарской националистической организации. Когда ему предъявили показания, он был готов убить командира. Им дали очную ставку. «Я смотрел на него и, кроме ужаса и жалости, не чувствовал ничего. Он говорил голосом автомата. И лица я бы не узнал, так его изуродовали».

Этот человек не простил! Он жил воспоминаниями. В начале войны он исчез — погиб или попал в окружение. Есть такая вещь, как русский патриотизм, но он был татарин. А советским патриотом он точно не был. Если он попал в плен, его не удалось бы выдать после войны нашим — он бы скорее покончил с собой, чем вернулся.

Мой следователь потом на допросах добивался, с кем я встречалась из тех, кто сидел и вышел, потому что в романе Блондена описываются методы ведения следствия. И когда я не могла больше выдержать, я назвала этого полковника. Я старалась выгородить его, даже считая, что его нет в живых. Рассказала, что на него были ложные показания, рассказала об очной ставке с командиром. Следователь был доволен, что получил от меня хоть что-то, дал закурить.

Разговоры с полковником были для меня самым интересным событием в этом летнем лагере. На ловца и зверь бежит… А в это время наши наперегонки бежали на базар. Иногда кто-нибудь брал меня с собой. Боже, каким жалким зрелищем был этот базар! Но наши женщины были потрясены: какие детские вещи! Как простые крестьянки одевают детей! На базаре с нами иногда заговаривали евреи. Год назад они с радостью встречали советские войска, но теперь все их иллюзии поблекли, ничего хорошего от новой власти они уже не ждали.

Комната, в которой я жила, была реквизирована у местной жительницы. Можно себе представить, как она ко мне относилась. Я попросила у неё тряпку и ведро, и она вдруг закричала: «Берите, берите, это всё ваше! Что вы меня спрашиваете!» Я ей говорю: «Ничего моего тут нет. Я не виновата, что мне отвели у вас комнату. Я — на службе. Мне просто нужно вымыть пол». И она как-то со мной примирилась и в дальнейшем относилась вполне терпимо. Кто-то у неё уже был арестован, сын, кажется.

Вовсю шло гитлеровское наступление в Европе. По радио передавали о том, что французская армия разбита, беженцы на дорогах. Наши комментировали сдержанно, но весьма благожелательно по отношению к немцам. В это время мы поехали за город на пикник. Место называлось «Каскады». Так уж устроен человек — я хорошо помню, какая там была прекрасная река и какой лес. У меня до ареста сохранялось несколько фотографий, на них виден столик, уставленный бутылками, и ты сидишь рядом на траве. Следователь добивался: «Это водка?» «Нет, — говорю, — пиво». «Как же — пиво? Водку пили!» «Мне случалось и водку пить. Если это в ваших глазах преступление, пожалуйста, пишите: водка». Но главное: кто такой тот, кто такой этот? Я помнила — здесь сидел начальник курса, здесь — комиссар. А кругом — курсанты, преподаватели и преподавательницы. «А какие у вас были с ними отношения?» Какие могут быть отношения? Вместе на пикник поехали — и всё. С Академии следователь не поживился…

В тот последний перед войной год мне сделали серьёзную операцию. Я получила от месткома путёвку в санаторий. Была зима. Почти всё время я проводила одна. С утра после завтрака уходила в соседние деревни, и после обеда — опять. Придя в себя, постепенно начала общаться с людьми и познакомилась с одним биологом. Он по работе соприкасался с академиком Лысенко, и от него я узнала потрясающую вещь: оказывается, Лысенко вовсе не великий учёный, а жулик и негодяй, и все его открытия — сплошная туфта. Прибавился ещё один штрих к общей картине, а уж эту сторону советской системы — положение в науке — мы никогда под сомнение не брали. Прекрасно я провела время в этом санатории! Не могла дождаться встречи с отцом, чтобы рассказать ему о том новом для нас, что узнала. Он тоже был поражён. И когда встретил в лагере генетика Владимира Павловича Эфроимсона, уже был подготовлен к его рассказам.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

biography.wikireading.ru

Последние дни перед войной. Я был адъютантом Гитлера

Последние дни перед войной

Внешнеполитические взгляды Гитлера не изменились. Несмотря на трудности с англичанами и кое-какие резкие слова против «тупых» британских политиков, фюрер все еще испытывал симпатию к этому «народу господ». Он лишь остро критиковал их за присущее им непонимание большевистской опасности, грозившей европейским государствам. Но позиция Англии, как и прежде, определялась ее островным положением. Будучи островной метрополией, она никогда не испытывала непосредственной угрозы со стороны какого-либо европейского государства. Она и сейчас чувствовала себя за Ла-Маншем в безопасности. Используя свое географическое положение и строя исходя из этого свою политику, Англия вот уже многие столетия, к счастью своему, имела такой объем безопасности и суверенитета, какому можно было просто позавидовать. Гитлер испытывал по отношению к англичанам уважение и зависть, а по отношению к русским – отвращение и страх. Эйфорию Риббентропа насчет договора о союзе с русскими он не разделял. Этот договор служил фюреру только тактическим маневром в рамках его политики; он надеялся, что и для Сталина – тоже. Если Гитлер в те дни не высказывал этого открыто, то по его репликам все же можно было отчетливо понять: вся его внешняя политика и дальше служит только одной цели – разгромить большевизм. В данном пункте он и тогда, и потом выступал против воззрений Риббентропа.

Своеобразную, но типичную для него позицию занимал Геринг. Успех Риббентропа в Москве он воспринял с ревностью и упрекал его в том, что тот недостаточно энергично добивался германо-английского взаимопонимания. Как я узнал от Боденшатца, Геринг много говорил с Гитлером об Англии. Фюрер усвоил точку зрения Риббентропа, что в суровой политической борьбе Англия пойдет на уступки лишь до определенного предела. По его мнению, этот предел был достигнут еще в марте, потому дальнейшие планы Гитлера могли успешно осуществляться впредь с учетом новой расстановки сил в Европе. Вот почему Риббентроп искал и нашел контакт с Россией. Поскольку фюрер от своей политической концепции отказываться не желал, он, хотя и очень поздно, все же присоединился к плану Риббентропа. Герингу же Гитлера переубедить не удалось. Конечно, Геринг соглашение с Россией приветствовал, но боялся новой опасности, а именно что влияние Риббентропа на фюрера снова усилилось. Геринг и Риббентроп, утверждал Боденшатц, друг друга просто терпеть не могли.

Я был свидетелем того, сколь роковое влияние личные симпатии и антипатии между «великими людьми рейха» оказывали на подход к важнейшим политическим событиям, а также на сам их ход и исход. Особенно отрицательную роль играл при этом Геринг. Пока речь шла о внутренних делах вермахта, средства и пути для компромисса на других уровнях все-таки еще находились. Но теперь вопрос стоял по-иному: мир или война. И мне казалось, что все ответственные лица должны руководствоваться только германскими интересами, отбросив личные амбиции. Но как из штаба Геринга, так и из окружения Риббентропа я слышал, что оба они оценку своим шефом Гитлером политического положения и базирующихся на ней его решений не разделяют. Я не сомневался в том, что каждый из них отстаивал перед фюрером свои взгляды, но добиться успеха в том не мог. Только совместный прорыв этих обоих вот уже полтора года главных внешнеполитических советников фюрера имел бы перспективу оказать на него действенное влияние. В тогдашней ситуации следовало бы посредством доверительного единства между Герингом и Риббентропом побудить Гитлера отказаться от действий вермахта против Польши и расчистить путь к новым переговорам с нею. Но каждый из них жаждал славы только для себя и только сам хотел быть ближайшим и лучшим советником фюрера.

Как один из офицеров узкого штаба Гитлера я знал, что вечером 24 августа от нападения на Польшу нас еще отделяют всего 36 часов. После беседы с Гендерсоном накануне фюрер уже не был полностью убежден, что Англия останется нейтральной. К моменту этой беседы английский посол хотя и знал о поездке Риббентропа в Москву, результат ее ему известен еще не был. Гитлер все же полагал, что из слов Гендер-сона он может заключить, что британское правительство находится под впечатлением нового поворота событий. Поэтому настроение посвященных лиц вечером 24 августа все более склонялось к пессимистическому. Сам фюрер видел теперь единственный выход из политического тупика лишь в быстротечной кампании против Польши, в успехе которой был абсолютно уверен.

Однако ужин вместе с Гитлером прошел еще полностью под знаком мира. Московский договор оценивался всеми как новая ошеломляющая неожиданность в его политике, а Геббельс с помощью прессы способствовал истолкованию этого шага как нового доказательства гениальности фюрера. Он сидел за большим круглым столом напротив Гитлера и всячески подначивал вернувшихся из Москвы командира самолета Баура и Генриха Гофмана поделиться своими впечатлениями и подробно поведать обо всем виденном. Оба они стали «героями» вечера. Оказалось, Гитлер отправил Гофмана, по его просьбе, сопровождать Риббентропа против воли министра. Более того, фюрер даже поручил своему лейб-фотографу передать Сталину привет от себя лично. Гофман обрисовал интересный облик русского диктатора, а также атмосферу в его окружении. Рассказы всех участников поездки звучали положительно, как будто они старались повлиять на изменение представления Гитлера о большевизме в лучшую сторону. Фюрер слушал внимательно, но повлиять на себя не дал. Геббельс же воспользовался случаем, как это часто бывало, атаковать Гофмана со свойственным ему цинизмом: мол, тот нашел в «папаше» Сталине хорошего собутыльника!

Весьма знаменательно, в смысле момента изменения курса Гитлера по отношению к Сталину, прозвучала для меня одна реплика Риббентропа. Тот, вне всякого сомнения, хотел подчеркнуть ею, сколь правильно он разглядел еще весной политические намерения Сталина. Из всего лишь одной фразы Сталина, произнесенной 10 марта 1939 г. на [XVIII] съезде партии, Риббентроп заключил, что советский диктатор заинтересован поставить свою политику в отношении Третьего рейха на дружественную базу. Теперь же Сталин подтвердил ему: именно в этом и состояло его намерение. Эта реплика Риббентропа объяснила мне те намеки Гитлера насчет его новой установки в отношении России, которые я услышал от него 16 марта при возвращении из Праги. Очевидно, Риббентроп уже тогда переговорил с фюрером и заручился его согласием на новый курс. Однако недоверие, которое питал Гитлер к планам Риббентропа и к поведению Кремля, у него осталось и не покидало его на протяжении всего существования союза с Россией, с 1939 до 1941 г.

В первой половине 25 августа я прежде всего поинтересовался в генштабе люфтваффе состоянием мобилизационных приготовлений и получил от него данные об окончательном числе готовых к боевым действиям авиационных соединений и их заданиях на первый день нападения. Затем я со своими камерадами по адъютантуре отправился на совещание относительно организации и ближайших задач Ставки фюрера. Там я услышал обрадовавшее меня известие, что Путткамер, по предложению Шмундта, снова возвращается к нам в качестве военно-морского адъютанта. Гитлер и весь его штаб восприняли это сообщение с радостью.

В последний момент Гитлер все же сподобился на неприятное для него дело: сообщил Муссолини письмом о нападении на Польшу в ближайшие дни и о Московском договоре. Нам казалось, что сделать это самое время, ибо итальянцы уже не раз выражали свое раздражение по поводу того, что Гитлер всегда информирует своих союзников постфактум. Но фюрер считал это недовольство меньшим злом по сравнению с тем вредом, который могла ему причинить, как он выражался, «итальянская болтливость». Японцы тоже были поставлены в известность о переговорах Риббентропа с русскими только по их окончании и высказали свое раздражение имперскому министерству иностранных дел. Но японцы и сами были мастерами утаивания.

В полдень Гитлер снова пригласил английского посла. У него имелся к тому неотложный повод. Накануне вечером Чемберлен в палате общин и британский министр иностранных дел Галифакс в палате лордов произнесли речи, о которых с большой шумихой сообщила в утренних выпусках английская пресса. В центре их выступлений стояли резкие обвинения по адресу Гитлера: он хочет завоевать весь мир. В своей беседе с Гендерсоном фюрер опровергал это, но без обиняков заявил, что желает решить германо-польскую проблему, а затем будет готов на далеко идущие соглашения с Англией. Хевелю этот состоявшийся, по его словам, в хорошей атмосфере разговор пришелся по душе, и он был настроен на оптимистический лад.

В первые послеполуденные часы Гитлер дал окончательный приказ о нападении на Польшу утром следующего дня. Жребий, казалось, брошен. Фюрер провел еще одну встречу с французским послом Кулондром, чтобы затем принять Риббентропа. Эта встреча означала вступление событий в новую стадию. Об отдельных фазах последовавших драматических часов мы постепенно узнавали в течение всего вечера.

Из сообщений прессы и от министерства иностранных дел стало известно заявление о ратификации британо-польского пакта о взаимопомощи от 6 апреля 1939 г. Одновременно, примерно ранним вечером 25 августа, итальянский посол Аттолико передал ответ Муссолини: Италия к войне еще не готова. На это Риббентроп предложил Гитлеру отдать приказ о нападении на Польшу следующим утром, чтобы выиграть время и заново обдумать положение. Вызвали Кейтеля. Фюрер спросил его, может ли приказ об отмене дойти до самых передовых частей до момента начала наступления. Кейтель запросил командование сухопутных войск и относительно быстро получил ответ: может, если приказ об отмене прежнего будет дан немедленно. Гитлер принял решение запретить всякое передвижение войск, что вызвало в генеральном штабе сухопутных войск настоящий шок. Геринг и Браухич ввиду столь сенсационного поворота в ситуации срочно направились в Имперскую канцелярию. Браухич тоже считал, что приказ о приостановке нападения дойдет до авангарда наступающих войск своевременно. Тем не менее ближайшее часы были очень напряженными. Гитлер приказал до глубокой ночи докладывать ему, доведен ли приказ до самых передовых частей, уже изготовившихся к атаке. Несмотря на все зловещее карканье и на всю критику насчет «порядка» и «беспорядка», неразберихи сумели избежать. Казавшееся почти невозможным удалось осуществить. Правда, одно или два подразделения все-таки предупредить не успели{170}, но это не дало противнику повода что-то заподозрить.

День закончился триумфом Риббентропа, которому все же удалось с успехом повлиять на Гитлера. Браухич был горд тем, что войсковая связь при передаче «стоп-приказа» сработала так хорошо. Геринг счел, что теперь настал его час, как это уже случалось во многих критических ситуациях, вызволить фюрера из казавшегося безвыходным положения. Гитлер попрощался с ним, бросив реплику, что хочет заново обдумать обстановку. Настроение множества собравшихся в квартире фюрера было различным. Некоторые верили, что война, благодаря искусности Гитлера, снова предотвращена. Другие полагали: ничего не изменилось и противостояние углубилось настолько, что никакого выхода, кроме войны, нет. К числу последних принадлежал и я.

События 25 августа, без сомнения, повергли Гитлера в шоковое состояние. Его план был разрушен внешними обстоятельствами, никакого влияния на которые он оказать не мог. Но он быстро овладел собой. Когда в следующий полдень фюрер вышел в нижние помещения своей квартиры, он уже прочел все сообщения иностранной прессы и казался успокоенным тем, что на германско-польской границе действительно ничего не произошло. Оба события вчерашнего дня Гитлер теперь видел в тесной взаимосвязи. Отказ Муссолини – результат влияния Лондона. Итальянский посол в Лондоне граф Гранди, хотя и является членом фашистского Большого совета в Риме, – насквозь англофильский монархист, к тому же близкий друг Чиано. По убеждению Гитлера, он сыграл в этом деле решающую роль, побудив Муссолини написать ему такое письмо. Гранди, мол, был информирован англичанами о ратификации британо-польского пакта о взаимопомощи и предостерег Рим. Однако фюрер не исключал, что Рим, пожалуй, и сам решил остаться в стороне от войны. В пользу такой версии говорила реплика Чиано во время последнего визита в «Бергхоф»: Италия к войне еще не готова, она уже при заключении «Стального пакта» давала понять, что ее участие в военном конфликте станет возможным не ранее 1942 г. или 1943 г. Но Гитлеру было безразлично, кто именно сказал тут первое слово, для него главное значение имел сам факт тесного обмена информацией между Римом и Лондоном.

Хотя Гитлер и не подвергал сомнению верность Муссолини, на резкие слова по адресу своего итальянского союзника он не поскупился. Но всю вину фюрер возложил на монархические круги итальянской армии и итальянских дипломатов, в руках которых сходились при дворе антигерманские и проанглийские нити. Началось гадание, какие выводы из этой ситуации он сделает. Даже в самой Имперской канцелярии сотрудники Риббентропа высказывались за итальянскую политику в надежде на то, что она сможет удержать Гитлера от его похода на Польшу.

Однако из разговоров Гитлера на военную тему явствовало: от своего плана нападения на Польшу он определенно уже не откажется. Конечно, фюрер все еще не расстался с надеждой политическими шагами размягчить твердую позицию Польши, а потому предпринимал соответствующие политические и военные меры. Но прежде всего он распорядился приостановить подготовку к празднованию 27 августа 25-летия сражения при Танненберге и к имперскому съезду партии, который должен был проходить со 2 до 10 сентября. Кейтель получил указание продолжать подготовку мобилизации. «Стоп-приказ» ни в коем случае не должен рассматриваться как признак слабости. Предложение Риббентропа в первую очередь имело цель попытаться вступить в контакт с Польшей. Сам Гитлер возлагал известные надежды на Францию: ведь эта страна вынесла на себе основную тяжесть [Первой] мировой войны. Он не мог себе представить, чтобы Франция стала таскать для Англии каштаны из огня. Однако в письме ее премьер-министра Даладье подчеркивались французские обязательства, данные Польше. В своем ответе на это письмо Гитлер ссылался на несправедливость Версальского договора, пересмотр которого ему властно диктует чувство чести немца. Попытки же мирного урегулирования с Польшей всех спорных вопросов путем двусторонних переговоров сознательно сорваны вмешательством британского и французского правительств.

Когда содержание этой переписки стало известно, стрелка барометра настроения в Имперской канцелярии опять упала вниз. Этому содействовало и новое письмо от Муссолини. Оно содержало длинный перечень желаемых поставок различного сырья для итальянской промышленности и вооруженных сил. Гитлер принял это письмо к сведению как новое доказательство того, что Италия всеми средствами старается остаться вне войны.

Геринг же действовал другим путем. С начала августа 1939 г. он через шведского индустриального магната Биргера Далеруса установил связь с влиятельными английскими промышленниками, имевшими контакт с правительственными кругами. Теперь Геринг пригласил его к себе и спросил, готов ли он предоставить в его распоряжение свои международные связи для сохранения мира в Европе. Далерус был готов и в ближайшие дни совершил несколько поездок между Берлином и Лондоном, а 28 августа имел беседу с Гитлером в присутствии Геринга. Посредническая миссия, казалось, осуществлялась благоприятным образом. В тот же вечер фюрер получил от британского посла меморандум, к которому отнесся позитивно; в документе этом сообщалось о готовности польского правительства вступить в прямые переговоры с германским. В ответном послании от 29 августа Гитлер принял предложение о посредничестве и попросил прислать польского уполномоченного 30 августа. Гендерсон воспринял это как ультиматум и пришел в такое возбуждение, что пришлось вмешаться Риббентропу, ибо Гитлер явно пытался встречу с послом прекратить. Но сейчас этого допустить было никак нельзя. Риббентроп увидел новый шанс вступить с поляками в двусторонние переговоры. Он знал: фюрер все еще готов к разговору с ними, но без участия англичан.

Краткий срок для присылки польского уполномоченного имел чисто военные причины. Генералы посоветовали Гитлеру из-за метеоусловий не откладывать далее день нападения. Основным условием быстротечных операций было применение люфтваффе. Поэтому сухопутные войска назвали в качестве последней даты начала боевых действий в этом году 2 сентября. Итак, фюреру оставалось еще всего четыре дня. Вот почему польские переговорщики обязаны были прибыть немедленно.

Из своих бесед с английским послом Гитлер тайны не делал. Последний обмен нотами казался ему открывающим путь к переговорам с поляками. Он вновь оценивал ход событий позитивно и вновь подчеркивал, что речь идет только о Данциге и коммуникациях через коридор с Восточной Пруссией, а также о прекращении эксцессов в отношении немецких народных групп в Польше. Вплоть до 29 августа все мы, кто с 25 августа находился в гуще оживленных событий в Имперской канцелярии, были под впечатлением, что опасность войны устранена. Этому весьма способствовало то, что Гитлер 27 августа, произнеся краткую речь в Зале приемов Новой Имперской канцелярии, отправил по домам депутатов рейхстага, вызванных в Берлин на 26-е. Это казалось нам знаком того, что, отдавая 25 августа свой «стоп-приказ», он верил в новую возможность разрядки напряженности. Данную точку зрения Гитлер высказал и в речи перед депутатами: его самое заветное желание – решить стоящие проблемы без кровопролития. Однако он снова заявил о своей готовности воевать, если Англия и впредь будет оспаривать право немецкого народа на ревизию Версальского договора.

30 августа началось относительно спокойно. В Имперской канцелярии часто появлялись для совещаний Риббентроп и Геринг. Речь на них шла о том, как сформулировать германские предложения для разговора с польским уполномоченным. Гитлер сам продиктовал меморандум и изложил свои предложения в 16 пунктах, которые показались нам учитывающими тогдашнее положение и никоим образом не чрезмерными. Новым было только предложение о народном голосовании в «польском коридоре». Город Данциг подлежал возвращению Германскому рейху, между тем как Гдыня должна была остаться польской. Гитлер предложил, в зависимости от результатов голосования, провести экстерриториальные железную дорогу и автомобильное шоссе между рейхом и Восточной Пруссией или между Польшей и Гдыней. Фюрер весьма скептически относился к возможности появления польского уполномоченного на переговорах, Геринг же был настроен оптимистически. Он поручил Далеру-су передать в Лондон, что 16 пунктов Гитлера – это честная и приемлемая база для переговоров. Но вместо польского уполномоченного пришло известие о польской мобилизации. Гитлер приказал Кейтелю и Браухичу явиться к нему и во второй половине дня 30 августа назначил дату начала нападения: пятница, 1 сентября, 4 часа 45 минут.

Наступил вечер 30 августа, но до 24 часов ни о позиции Польши, ни о польском уполномоченном все еще ничего слышно не было. Однако незадолго до 24 часов Гендерсон связался с Риббентропом. С нашей стороны было отмечено, что англичане возобновили контакт только по окончании этого дня. Гендерсон вручил Риббентропу новый меморандум своего правительства и сделал устное заявление. Его правительство уведомляло, что оно не в состоянии рекомендовать польскому правительству согласиться с германским предложением о присылке польского представителя. Пусть Риббентроп пригласит к себе польского посла и передаст ему выработанные германские предложения, чтобы тем самым дать ход диалогу с Польшей. Риббентроп посчитал это бессмысленным. Он вынужден предположить, что польский посол Липский не имеет на то никаких полномочий, иначе явился бы по собственной инициативе. Он, Риббентроп, может передать предложения только уполномоченному польским правительством переговор-шику. Гендерсон попросил копию предложений для своего правительства. Но Риббентроп отказал и в этом, поскольку вручение данного документа англичанам, согласно вчерашнему меморандуму, никак не может увязываться с прибытием польского переговорщика. Риббентроп все же прочел хорошо понимавшему немецкий язык английскому послу предложения имперского правительства, попутно давая кое-какие собственные разъяснения.

Вот так развивались события к тому моменту, когда Риббентроп после разговора с Гендерсоном появился в Имперской канцелярии, где его с нетерпением ожидали Гитлер и Геринг. Тем временем уже наступило 31 августа. Предстояли драматические часы. Геринг выступал за то, чтобы вручить «16 пунктов» Гитлера англичанам или Липскому, даже если тот и не имеет полномочий. Фюрер возражал. Весь вечер он был замкнут, серьезен, а порой и безучастен. Казалось, он уже окончательно принял для себя решение. А сейчас, ночью, фюрер разразился целым потоком резких обвинений в адрес Англии. Он ведь уже счел ратификацию британо-польского соглашения от 25 августа доказательством того, что Англия хочет вызвать войну на всем континенте. А утверждение британского меморандума от 28 августа, что Лондон имеет согласие польского правительства на переговоры с германским правительством и готов к ним, он сразу же поставил под сомнение. События 30 августа для него – доказательство, что заявление англичан – ложь. Поэтому проведение этих переговоров можно понимать только как затягивание, ибо поляки ни к какому разговору готовы не были или вообще его вести не собирались. По этим причинам Гитлер счел бесперспективным вести и дальше какие бы то ни было переговоры как с англичанами, так и с поляками. Тем не менее Геринг еще раз заявил о желании через своего шведского посредника вновь попытаться вступить в разговор с англичанами. Гитлер же не придавал посредничеству Далеруса никакого значения. К его точке зрения присоединился Риббентроп. Английская политика имеет такие же признаки, как и в 1914 г., – таков был аргумент фюрера. Все британские ноты служат только одной цели – в случае войны свалить вину Лондона на других.

Затем произошла незабываемая сцена. Вокруг Гитлера собралось довольно много народа, среди окруживших его были и Геринг с Риббентропом. Геринг сказал, что все еще не может поверить в возможность объявления англичанами войны Германии. Гитлер похлопал его по плечу и произнес: «Дорогой мой Геринг, если англичане однажды ратифицируют соглашение, они не рвут его через сутки!». Ему было ясно: британцы от своего пакта с поляками о взаимопомощи не отступят. Многовековая политика Англии – в том, чтобы в Европе все шло по британскому желанию и согласно их представлениям, но под покровом свободы и прав человека. Польскую позицию фюрер критиковал с издевкой. При нынешней расстановке сил в Европе у поляков только один выбор: с Германией и не против Германии. От России им ничего хорошего ждать не приходится, это им известно. А Англия далеко. Его предложение полякам было честным, ибо его задача – Россия. Все остальные военные действия служат только одной цели – прикрыть себя с тыла для вооруженного столкновения с большевизмом. А в этом должна быть заинтересована вся Европа, и особенно Англия, которая иначе потеряла бы свою мировую империю.

31 августа серую военную форму можно было видеть в Имперской канцелярии гораздо чаще, чем в предыдущие дни. О том, что нападение назначено на 1 сентября, было пока известно только военным. На коротком совещании с Браухичем и Кейтелем в первой половине дня Гитлер подписал совершенно секретную «Директиву №1 на ведение войны»{171}, в которой эта дата была зафиксирована в письменной форме. Нападение на Польшу должно быть произведено в соответствии с приготовлениями, сделанными по плану «Вайс». Большое место в директиве уделялось указаниям относительно военных действий на Западе против Франции, Бельгии и Голландии. Ответственность за их начало возлагалась исключительно на Англию и Францию. В случае военных действий с их стороны всем составным частям вермахта приказывалось вести оборону и тем создать предпосылки для победоносного завершения операции против Польши.

Во второй половине дня, в 16 часов, Гитлеру предоставилась последняя возможность отозвать свой приказ о нападении. Но никаких новых сообщений, могущих переубедить его, не поступило. Дипломатическая деятельность не прерывалась весь день. Из Италии донеслась инициатива созыва конференции наподобие Мюнхенской год назад. Однако предложение Муссолини натолкнулось на сдержанное отношение перечисленных стран.

Ближе к вечеру в министерстве иностранных дел объявился Липский. Между 18 и 19 часами его принял Риббентроп. Посол заявил, что его правительство минувшей ночью было проинформировано британским правительством насчет возможности прямого разговора между правительствами Польши и Германии. Варшава в ближайшие часы даст Лондону официальный ответ. Узнав о разговоре Риббентропа и Липского, Гитлер вновь отреагировал резкими обвинениями по адресу Англии и Польши. Ведь еще вечером 29 августа английскому послу были сообщены его, фюрера, согласие и готовность на прямые переговоры между германским правительством и польским уполномоченным. Британскому правительству потребовалось больше суток, чтобы известить об этом поляков, или же польскому – чтобы его принять. Методы и способы, которыми в этот серьезный час предпринимаются дипломатические шаги, служат для него доказательством того, что оба государства своей политикой сознательно хотят привести дело к войне.

В полдень в Имперской канцелярии стало известно, что Гитлер в 10 часов утра 1 сентября созывает в Берлине рейхстаг. Поток посетителей в квартире фюрера вслед затем стал еще большим, чем совсем недавно. Здесь в последние дни регулярно появлялись Гесс, Геббельс, Дитрих, Лутце и Фрик{172}. Постоянно можно было видеть тут и Боденшатца с Хевелем, а также Вольфа{173}, личного представителя Гиммлера. Большинство министров и рейхсляйтеров имели при себе как минимум одного сопровождающего. Геринг и Риббентроп зачастую прибывали с большой свитой даже на беседы с Гитлером. Браухич и Кейтель брали с собой своих первых адъютантов и оставались в квартире фюрера как можно меньше. Из за непрерывного прихода и ухода большого числа посетителей постоянно царило сильное беспокойство, которое охватывало даже и самого Гитлера.

У него была манера откровенно говорить со старыми партайгеноссен о возникающих вопросах. В те минуты, когда он не вел в Зимнем саду или музыкальном салоне беседы за закрытыми дверями с каким-нибудь иностранным дипломатом или генералом, его всегда окружало множество людей в коричневой партийной форме. Все хотели услышать что-нибудь новое, и из слов Гитлера нетрудно было понять, что он готов «так или иначе» решить польскую проблему. Как и всегда, партайгеноссен все действия своего фюрера встречали с одобрением. На основе многолетнего опыта никому из партийных друзей Гитлера и в голову не могла прийти мысль перечить его принципиальным политическим решениям.

Лично я находил, что (учитывая царившее в Имперской канцелярии лихорадочное возбуждение, а также оказываемое на него влияние со стороны партийных функционеров) было бы лучше, если бы фюрер после своего «стоп-приказа» от 25 августа удалился на Оберзальцберг. Там он в покое и уединении смог бы поразмышлять о своих далеко идущих решениях и принимать их. Наверняка там имели бы большую возможность сказать свое слово и те советники, которые не поддерживали решение Гитлера – я имею в виду Геринга. Его интенсивные усилия через Далеруса добиваться мира служили достаточным доказательством того, что он не доверял политике фюрера, из его окружения я слышал о том, в каких грубых и полных озабоченности выражениях Геринг оценивал ход политического развития. Но самому Гитлеру он это столь же открыто не высказывал. Перед фюрером и партийными сановниками Геринг в Имперской канцелярии показывать свое слабое место не хотел. Браухич и Гальдер тоже были в данном случае против Гитлера, но своего мнения не высказывали. Даже сам Риббентроп в эти кризисные дни наглядно показывал ему решимость английских политиков. Но он менее чем кто-либо другой был способен (за исключением 25 августа) оказать на фюрера влияние. Ведь его не звали ни на одно заседание по военным вопросам, а следовательно, Риббентроп не имел никакого представления о том, как Гитлер мог и желал продолжать свою политику «другими средствами».

В кругу близких единомышленников из окружения Гитлера, к их числу принадлежали Хсвель, Боденшатц, Путткамер и д-р Брандт, мы совершенно откровенно говорили о безвыходном положения, досадуя на параллелизм действий его советников в эти дни. Геринг и Риббентроп почти не разговаривали между собой и встречались только в присутствии фюрера. Доверительного разговора с глазу на глаз для них не существовало. Такими же были и отношения между главнокомандующими составных частей вермахта. Ни один из них не отваживался даже перед равными по рангу откровенно высказать свое мнение. Ключевой фигурой обсуждений подобного рода мог бы явиться Геринг. Но в своих отношениях с фюрером он ставил себя на ступень выше, чем положено просто министру авиации и главнокомандующему люфтваффе. Таким образом, вопрос о том, какое влияние смогли бы оказать на Гитлера Геринг, Риббентроп, Редер и Браухич, если бы они единодушно высказали ему свое взаимно согласованное мнение насчет политического положения на 31 августа, остается чисто гипотетическим. Гипотетическим остается и предположение, что Геринг как № 1 в этой ситуации решил бы дело совсем по-другому, нежели Гитлер. Но на роль «кронпринца» он не сгодился. Тщетно надеялись мы на Геринга в этот критический час, на то, что он сумеет воздействовать на Гитлера и докажет свою безоговорочную верность фюреру в качестве его первого паладина даже тем, что займет противоположную позицию.

Вечером Гитлер выступил по радио с кратким освещением важнейших событий трех последних дней, изложив также и 16 пунктов германского предложения. Передача закончилась констатацией: польское правительство не пошло на германские «лояльные, честные и выполнимые» требования. Тот, у кого есть уши, понял из этого радиовыступлсния, что именно произойдет на следующий день.

Прежде всего ранним утром 1 сентября 1939 г. из обращения фюрера и рейхсканцлера к вермахту, немецкому народу и всему миру стало известно: Гитлер дал германским вооруженным силам приказ о нападении на Польшу. Дальнейшее мир узнал из его речи в рейхстаге{174}, которую он произнес, впервые надев серый военный мундир. Эсэсовские слуги фюрера еще в связи с прежними поездками на маневры и Западный вал приготовили ему, без его ведома, серый полевой мундир. Однако он категорически отказывался в мирное время сменить на него свою коричневую партийную форму. Теперь Гитлер вспомнил об этом сером мундире и надел его, чтобы, как заявил в своей речи, снять только «после победы». На левом рукаве у него была не повязка со свастикой, а нашивка с эмблемой СС.

Рейхстаг встретил Гитлера бурной овацией и еще более громкими, чем обычно, выкриками «Хайль!», по ходу вновь и вновь вспыхивали аплодисменты. Сначала он обрисовал развитие отношений с Польшей от «Версальского диктата» до наших дней. Жизнь немецкого меньшинства в бывших германских областях под польским господством с каждым годом становилась все более невыносимой. Возможность для изменения этих невыносимых условий имелась еще до взятия им власти. Сам он неоднократно делал предложения насчет пересмотра их путем мирной договоренности, но тщетно. Фюрер отверг утверждение, будто нарушит договор тем, что прибегнет к его ревизии по собственной инициативе. Этими словами Гитлер хотел сказать, что Англия и Франция тоже совершали «прегрешения» против Версальского договора, поскольку не разоружились сами.

Все действия германских правительств с 1919 г. против «Версаля», а особенно против существования польского коридора, пользовались в стране популярностью. Но наступавшее в течение этого дня постепенное осознание того факта, что Гитлер начал на Востоке настоящую войну, отрезвляло умы, и немцы повсеместно прежде всего задавали вопрос: а что же теперь будут делать Англия и Франция? Несмотря на это, фюрера по пути в рейхстаг встречали с ликованием. На Вильгельмплац собралась большая толпа.

В помещениях Имперской канцелярии наплыв любопытствующих усиливался с каждым часом. Все с напряжением ожидали последних известий от службы зарубежной прессы. Разговоры вертелись только вокруг одного: объявит ли Англия войну или нет? Высшие партийные функционеры придерживались взгляда, что Англия снова «блефует», иначе фюрер против Польши не выступил бы. Они еще не знали, что Гитлер дал приказ о нападении, полностью сознавая возможность войны с Англией. Однако из его слов в эти три напряженных дня можно было уловить, что, несмотря на всю трезвую и правильную оценку политической обстановки, он в глубине души все-таки еще верил в то, что англичане дрогнут. Первые сообщения с Восточного фронта и уже обозначившиеся успехи подкрепили нежелание Гитлера считаться с предостережениями и угрозами англичан и французов, частично поступавшими в течение этого дня через послов, а частично звучавших в речах парламентариев в Лондоне и Париже.

Вечером 1 сентября послы Англии и Франции один за другим вручили ноты их правительств, в которых те заявляли о готовности выполнить свои данные Польше обязательства по взаимопомощи в том случае, если германские войска не будут отведены с польской территории. Положение становилось все определеннее и серьезнее.

2 сентября прошло в дальнейших предположениях и надеждах. Фронт докладывал об успехах. Муссолини предпринял последнюю попытку созыва конференции для прекращения военных действий. Но было уже слишком поздно.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

biography.wikireading.ru

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *