И в тылу и на фронте – rulibs.com : Поэзия : Поэзия: прочее : Фронт и тыл : Александр Твардовский : читать онлайн : читать бесплатно

Статья «Подвиг в тылу и на фронте: какой он?»

Военная история моей семьи

Подвиг в тылу и на фронте: какой он?

Афанасьев Никита

13 лет, 6 «б» класс

МОУ «СОШ с. Ивантеевка

Ивантеевского района

Саратовской области»

Руководитель: Калёнова Светлана Васильевна,

учитель русского языка и литературы

Когда земля от крови стыла,
Когда горел наш общий дом,
Победу труженики тыла
Ковали праведным трудом.
Когда фашизму рвали тело
Отцы, мужья и сыновья,
В тылу бурлило и кипело –
Трудилась Родина моя.

Борис Поляков

Не так давно, на классном часе, мы смотрели фильм «Дети войны». Он рассказывает о том, как дети-подростки принимали участие в борьбе за Победу в годы Великой Отечественной войны. Одни на передовой участвовали в военных операциях в качестве разведчиков, связных и партизанов, и становились героями, как например, Зина Портнова, Марат Казей, Александр Матросов. Другие не боялись трудностей и лишений, когда вместе со взрослыми, полуголодные, замерзшие, работали на заводах, чтобы как можно быстрее и больше сделать снарядов для фронта. В полях на тракторах и комбайнах порой трудились одни женщины и дети-подростки, потому что все мужчины воевали. Те, кто их остался ждать дома, отдавали все силы, чтобы посеять и убрать хлеб. Он потом эшелонами отправлялся советским солдатам. Да, в каких-то городах и сёлах не стреляли, не взрывались бомбы, но работа шла подчас героическая. Это был тоже фронт. Фронт в тылу.

Я смотрел на кадры этого документального фильма и думал о своей семье. В ней тоже есть те, кто был на войне и внёс свою лепту в дело Великой Победы. Конечно, я немного знал об этом из разговоров моих дедушки и бабушки, но никогда не задумывался о подробностях, о том, чем же конкретно занимались мои прадедушка и прабабушка в годы войны. В тот февральский день, после классного часа, пошёл и расспросил обо всём у своей прабабушки. Она рассказала мне много интересного и впечатляющего, и я хочу поделиться её воспоминаниями.

Моей прабабушке Артамоновой Раисе Ивановне сегодня 90 лет. Несмотря на такой почтенный возраст, она хорошо помнит военные годы. Рождённой в мае 1927 года, в селе Щигры Ивантеевского района, ей исполнилось 14 лет, когда, как и многие её ровесники, она стала помогать фронту. Получается, она была всего на год старше меня сегодняшнего, а работала, как взрослая. Тогда им всем, худеньким девочкам-подросткам пришлось рыть окопы и поздней осенью, и зимой. Таких девчонок, озябших и слабеньких, в валенках и фуфайках не по размеру, а скорее всего, доставшихся от отцов, мы с одноклассниками увидели в кадрах документального фильма «Дети войны». И я снова подумал о своей прабабушке Раисе и её подругах. Какие же они дети, если делали взрослую работу без скидки на возраст и то, что родились девчонками? Я – мальчишка. А смог бы, как она? Наверное, смог бы, но не буду скрывать: мне было бы очень сложно. Ведь сегодня, в свои 14 лет, я думаю про тренировки, поездки на соревнования и победах в них. Стараюсь добиваться успеха в спорте, люблю смотреть хоккей по телевизору и представляю себя тоже героем на льду.

Всё, что нужно, у меня есть – крутой телефон, интернет, а про одежду и еду, я не думаю, как когда-то моя прабабушка в окопах… Не хочу представлять себя на её месте, потому что в том времени, когда она была ребёнком, у меня бы ничего этого не было. И оттого у меня в душе появляется гордость за прабабушку: она тогда была духом сильнее сегодняшнего мужика, и тем более ребёнка!

Да, она не воевала, а работала в тылу. Но зато как! Каждый день перед ними ставили конкретные сложные задачи: выкопать по нескольку сотен метров окопов! Полуголодные и промёрзшие до костей, уверен, с этим могли справиться только героические люди. Моя прабабушка среди них.

После войны вырастили с прадедом Михаилом двух дочерей, а сейчас прабабушка по возрасту и здоровью живёт в Ивантеевке, у одной из них. Близкие рядом с ней стараются делать всё, чтобы ей было хорошо.

Мой прадед Артамонов Михаил Петрович – участник Великой Отечественной войны. Как мне рассказали, был призван в армейские ряды в самом её начале. Ему тогда было 35 лет (родился 9 сентября 1906 года). Воевал на Белорусском фронте и дошёл до самого Берлина. Был связистом. К сожалению, о военной его биографии, в нашей семье больше ничего не знали.

Тогда я решил обратиться к Интернету. Но как начать поиск информации о военном прошлом своего прадеда? И кто может знать про молодого сельского мужчину из далёкого Ивантеевского района Саратовской области? Кому вообще нужны эти сведения, чтобы их собирать? Учительница по русскому языку и литературе, наш классный руководитель Калёнова Светлана Васильевна сказала, что есть общероссийский сайт «Подвиг народа», где создана большая база данных об участниках Великой Отечественной войны. Здесь опубликовано более 730 тысяч документов о подвигах. Каждый человек может зайти на сайт и поискать сведения о своих родственниках – было бы желание. Теперь у меня оно было!

Я скоро сделал всё, как она мне посоветовала. Оказалось, что на фронте воевали около сорока мужчин с именем, фамилией и отчеством как у моего прадеда, словом, его полные тёзки. И всё-таки я нашёл в большом списке своего прадеда – по дате рождения и месту призыва в армию!!! Как огромны были моё удивление и восторг, когда увидел напротив его фамилии запись – медаль «ЗА ОТВАГУ»!!!

Моей радости и гордости просто не было предела вот ещё почему: на сайте размещена подробная информация о месте воинской службы прадеда и даже копии документов, приказы о награждении, а главное – описание ПОДВИГОВ. Как оказалось, он совершил их дважды, и сейчас мы в семье с полным правом можем сказать: «Наш прадед Миша – Герой!»

В подтверждение этому вот что я нашёл в электронных документах.

Артамонов Михаил Петрович, гвардии ефрейтор, комсомолец, призывался Ивантеевским районным военным комиссариатом Саратовской области 29.07.1941 года. Место службы – 119-й гвардейский артиллерийский полк 50-й гвардейской стрелковой Сталинской Краснознамённой ордена Суворова дивизии 5-й Ударной Армии 4-го Украинского фронта. Мой прадед также воевал на первом Белорусском фронте.

Дата первого подвига: 31.01.1944,04.02.1944. № записи: 31438185.

В архивных документах есть приказы, рассказывающие о том, какие же подвиги совершил мой прадед Михаил. Оба приказа под грифом «секретно». Может быть, поэтому он никогда не рассказывал об этом или после его смерти всё стёрлось в памяти родных? Но сегодня сайт разрешил мне узнать всю правду.

Из выписки приказа № 1/Н:

«От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик НАГРАЖДАЮ:

Телефониста штабной батареи, гвардии ефрейтора Артамонова Михаила Петровича за то, что он 31 января 1944 года в период прорыва линии обороны противника в районе севернее села Николаевка Серагозского района Запорожской области, в трудных условиях погоды, под артиллерийским огнём противника прокладывал телефонную линию в боевые порядки пехоты, обеспечивая командование полка бесперебойной связью.

4 февраля 1944 года в бою в районе с. Зелёная-2, Больше-Лепатихинского района, Запорожской области, будучи на передовом наблюдательном пункте, прервалась телефонная линия с пехотой. Он, презирая смерть, под сильным пулемётным огнём противника исправил повреждение, чем обеспечил командованию полка подавлять огневые точки противника, преграждающие путь наступающей нашей пехоте».

Второй подвиг мой прадед совершил в тех же воинских частях, но уже на первом Белорусском фронте. Об этом рассказал мне приказ № 18/Н от 18 августа 1944 года, дата подвига: 23.06.1944-24.06.1944,08.07.1944 г. Вторую медаль «За отвагу» мой прадед получил за то, что «в период прорыва обороны противника в районе с. Корма, Паричского района, Полесской области в ночь с 23.6.1944 года на 24.6.1944 года, после дневного дежурства на наблюдательном пункте полка, организовал подвоз лесоматериала для перекрытий передовых наблюдательного пункта, расположенных в 500-600 м от противника. Несмотря на непрерывный огонь немцев, усталость, он, умело маневрируя своими лошадьми, сохранил их от разрывов снарядов и мин противника и обеспечил своевременно подвоз лесоматериала, что дало возможность своевременно оборудовать наблюдательный пункт и этим самым обеспечить управление артогнём полка в момент артиллерийского наступления. 8.7. 1944 года, при занятии г. Барановичи, он всё время находился в пехоте и поддерживал непрерывную связь. Когда пехота продвигалась, он не отставал ни на шаг и будучи раненым поста не оставил до подмены командиром».

Оба приказа подписаны командиром 119-й гвардейского артиллерийского Краснознамённого полка гвардии подполковником Смирновым.

Итак, благодаря всероссийскому сайту «Подвиг народа» я узнал, что мой прадед Михаил дважды был награждён медалью «ЗА ОТВАГУ». А какова же значимость этой награды и почему именно её был удостоен мой прадед? Из электронной энциклопедии Википедия мне стало известно, что медаль «За отвагу» была учреждена ещё в 1938-м году и является высшей медалью в наградной системе СССР.

Во время Великой Отечественной войны за период с 1941 по 1945 год было произведено более 4 млн награждений этой медалью. Именно она с момента своего появления стала особо уважаемой и ценимой среди фронтовиков, поскольку ею награждали исключительно за личную храбрость, проявленную в бою. Это главное отличие медали «За отвагу» от других медалей и орденов, которые нередко вручались «за участие». В основном медалью «За отвагу» награждали рядовой и сержантский состав, но также она вручалась и офицерам.

Узнав о такой ценности медали, а у моего прадеда их было две, я стал ещё больше гордиться им. Вся информация, которую мне удалось узнать из Интернета, — теперь богатое достояние нашей семьи о военном прошлом близкого и родного человека.

Уверен, он всю войну воевал с честью и достоинством, как настоящий солдат. По-другому было нельзя тем, кто дошёл до Берлина, до самого логова Гитлера!

Мне немножко жаль, что никогда не видел прадеда Михаила. Я бы, конечно, расспросил бы его про подвиги подробнее. Но очень рад, что после просмотра фильма успел поговорить про войну с прабабушкой. И теперь ещё больше горжусь своими родственниками, которые приближали Победу, как могли. Не умею говорить красивые слова и писать стихи, но их же так много в интернете. Стихи хабаровского поэта Бориса Полякова хочу посвятить прабабушке Раисе и прадеду Михаилу:

Сильнее стали женщин плечи,
Взрослели дети на глазах.
Горели доменные печи,
Рожь колосилась на полях.
Все для Победы! Все для фронта!
А сами – в поле и к станку,
Чтобы отправить хлеб и танки,
На фронт солдату-мужику.
Все отдавали: силы, средства…
Война тащила за собой
Детей, не ведающих детства,
И женщин с горькою судьбой.
Кто был в окопах, те – герои,
Остановившие фашизм,
Но тыл решительным настроем,
Не меньший выдал героизм.
Жива еще в потомках память,
Тех героических времен –
Советским труженикам тыла
Низкий наш земной поклон!

 

xn--j1ahfl.xn--p1ai

На фронте и в тылу. У стен Ленинграда

На фронте и в тылу

Я проснулся от резкого толчка. Блиндаж вздрагивал. В ушах стоял звон. Сыпался песок. Я соскочил с нар. Товарищи уже стояли с оружием в руках.

— Выходи скорее! — крикнул голос из темноты. — А то придушит.

— Зачем выходить? — возразил Романов. — Из укрытия под осколки полезешь? Будем ждать окончания обстрела здесь.

Глухой удар. С полок с грохотом и звоном посыпались на пол котелки.

— Нащупали. Теперь будут долбить…

Затаив дыхание, я ждал следующего удара. От волнения дрожали колени. Несколько взрывов, быстро следовавших один за другим, послышались уже гораздо дальше. Блиндаж последний раз вздрогнул и крепко встал на свое место.

— Кажется, кончилось. А здорово покачало, — сказал Андреев.

— Не радуйся, еще прилетит, — послышался чей-то голос.

— То будет, а сегодня мимо пронесло.

— Выходи! — скомандовал Романов.

Я выбежал в предрассветную мглу, жадно вдыхая сухой морозный воздух. Глаза туманились от порохового дыма и пыли. Пробежав метров двести по траншее к своему окопу, остановился передохнуть возле открытой позиции пулемета «максим». Здесь хлопотали два незнакомых бойца. Они очищали пулемет от снега и песка.

— Андрей, что же это фрицы в атаку не лезут, а? — спросил щупленький, узкогрудый боец у своего товарища. Тот был мне по плечо, но крепыш — этакий коротенький геркулес. Его глаза глядели доверчиво и ласково.

— Это они, Федор, в отместку за вчерашнюю работу разведчиков. Небось не понравилось. Вишь чего сотворили: одни концы бревен к небу торчат. Вот они и злобствуют… А хлеб ихний я попробовал — дрянцо. Какое-то у них все… Как это говорят, ерзацы, что ли.

— Думаешь, немцы в атаку не полезут? С чего ж тогда они стреляют так густо?

— Сказано же тебе — со зла.

Коренастый силач перенес коробки с заряженными лентами к пулемету. В это время я не знал, что именно он спасет мне жизнь, а просто из любопытства слушал их разговор.

— Андрей, а новый-то наш взводный молодец. Сам давеча повел разведку.

— Да. Бывалый парень. Видать по ухватке, в деле промаху не даст.

Щупленький боец, увидя меня, смущенно заулыбался, искоса поглядывая на Андрея, сидевшего на патронном ящике.

— Вот ты, Федор, чужую отвагу сразу заприметил, а сам-то дрожишь, атаки боишься…

— Чудной ты, Андрей, заладил… Да не я дрожу, ты понимаешь, не я дрожу, а жизнь такая. Ротный командир чего говорил, слыхал?

— Ну слыхал.

— Так чего ж дуришь? «Кто умеет себя хорошо защитить и приказ выполнить, тот и храбр». Все остальное, мол, «я да я» — хвастовство.

— Это верно, но и попусту дрожать незачем.

Пулеметчики приготовили пулемет к бою, притаились в ожидании атаки врага. Я ушел к своему окопу, сел на земляную лавку, открыл бойницу и стал наблюдать за траншеей противника.

Поначалу, кроме комьев снега и глыб льда, я не замечал ничего. Гитлеровцы даже в своих траншеях вели себя очень осторожно.

Спустя некоторое время ко мне в окоп с ручным пулеметом вполз Сергей Найденов, недавно прибывший в роту могучий светловолосый молодой солдат. Его красивое лицо с правильными чертами и спокойными глазами под тяжеловатыми веками производило приятное впечатление. Улыбался он редко, но хорошо. Каждое его движение внушало доверие. В бою Найденов вел себя сдержанно и спокойно.

Найденов дернул меня за рукав стеганки и указал рукой на бруствер вражеской траншеи:

— Посмотри туда. Офицер шомполом что-то рисует на стенке траншеи.

Я поймал в оптический прицел гитлеровского офицера. Он стоял к нам спиной, в сдвинутой на затылок каске. К рукаву маскировочной куртки был прикреплен тонкий прутик, который шевелился на ветру.

— Сережа, ты в кукольном театре бывал?

— А что?

— Да так, к слову пришлось. Чучело это! Они частенько выставляют их, пытаются поймать наших стрелков на приманку.

— Как поймать?

— Очень просто. Ты, увидя вот такого немца, второпях выстрелишь, да еще высунешься взглянуть, попал ли. А их снайпер и хлопнет тебя.

— Да ты лучше присмотрись, — настаивал Найденов, — он ведь голову поворачивает.

— Оставим в покое чучело, будем искать живого. Найденов вновь припал к окуляру перископа:

— Верно, чучело! А все же здорово жулики придумали.

Я упорно продолжал искать вражеского снайпера, но долго ничего не обнаруживал. Помогло мне бревно, лежавшее за задним бруствером немецкой траншеи, торцом в нашу сторону. Как раз в створе с торцовой частью бревна изредка показывался белый бугорок, то увеличиваясь, то уменьшаясь, а то и вовсе исчезая.

Присмотревшись к бугорку более внимательно, я установил, что это голова немца, покрытая белым капюшоном. Я указал на нее Найденову.

— Это снайпер? — спросил Сергей, не отводя глаз от перископа.

— Нет, это их наблюдатель. Видишь, в руках у него нет оружия. Ты следи за ним, а я поищу того, кто выставил чучело.

Найденов некоторое время спустя позвал меня:

— Товарищ командир, тот немец пропал, вместо него объявился другой. У этого винтовка в руках, видишь?

Вражеский снайпер лежал, плотно прижавшись к бревну. Я видел ствол винтовки и вершину каски. Немец держал оружие наготове. Я предупредил Найденова, чтобы он ни в коем случае не открывал амбразуру бойницы, а сам уполз в траншею, чтобы с запасной позиции пристрелить фашиста.

С нового места я видел верх каски, бревно скрывало туловище немца. Я ждал, когда он поднимет голову, и ни на секунду не сводил перекрестие оптического прицела с каски. Время шло медленно, тягуче. Немели руки, шея, слезы туманили глаза, в висках, словно удары молотка, стучала кровь. Я стал считать, досчитал до тысячи, сбился и вновь начал счет. А враг все продолжал лежать не шевелясь. В нашей траншее кто-то громко закашлял, фашист чуть-чуть приподнял голову, показались рожки каски. Я выстрелил и ушел к Найденову.

— Готов! — воскликнул Сергей. — Лежит.

Все, что произошло на глазах Найденова, ошеломило его.

— Да-а. Снай-пер, — задумчиво протянул он. — А я стрельбе учился в народном ополчении. Вот мне бы так научиться стрелять…

Найденов бросил в окопную печурку несколько прутьев. Огонь мгновенно ожил. Мы закурили.

— В открытом бою другой раз лежишь под ливнем пуль, осколков — и невредим. А здесь… один неосторожный поворот — и готов, — размышлял вслух Сергей. — А можно этому научиться?

— Можно. Кто хочет научиться — научится. Найденов помолчал. Отойдя от перископа, он присел прямо на земле. Подумав, обратился ко мне:

— Сегодня была почта, а мне опять письма нет…

— От кого ждешь?

— От родных, конечно, да еще… от девушки, с детства дружим.

— У тебя, значит, девушка есть. Кто она?

— Вот прочти это письмо. Только прошу — не болтай, а то ребята смеяться начнут. — Найденов достал из кармана двухпалые теплые рукавицы, вместе с ними — голубой конверт.

— Можно прочитать?

— Читай, но она мне его прислала еще до начала войны. Я его иногда перечитываю.

Я взял письмо и прочитал вслух:

— «…Здравствуй, мой друг и наш будущий зареченский агроном! Сережа! Я сегодня сдала последний государственный экзамен. Теперь я смогу помочь тебе закончить последний курс. Сережа, любимый! Мечта моя сбылась! Я уже врач! Прощаюсь с Москвой, еду в нашу Зареченскую. Дорогой мой, я буду ждать тебя на берегу Волги, возле тех двух тополей, где мы когда-то с тобой поклялись вечно дружить. Нашу клятву и твою вихрастую белокурую челку я никогда не забуду.

Сережа, какие мы с тобой счастливые, хотя и глупенькие. Как мне хочется сейчас, именно сейчас, чтобы ты был со мною рядом, помнишь, как тогда, на берегу Волги?

Мне только не хватает тебя. А как я хочу, чтобы именно ты видел мою радость и первый поздравил меня с дипломом.

Сережа! Друг мой! На письме кляксы. Эти кляксы сделали слезы. Я смеюсь и плачу от счастья. Как мы счастливы, что родились и выросли в наше время.

Милый! Не задерживайся после экзаменов в Ленинграде. Жду не письма, а тебя… Обнимаю и крепко целую. Твоя вечно

Светлана».

Последние строки письма любимой девушки, которое хранил солдат, я прочитал со слезами на глазах. Оно напомнило мне о многом. Как знать, встретятся ли эти два человека, искренне любящие друг друга. Я не успел более подробно расспросить об их встречах, как в нашей обороне стали рваться вражеские снаряды. Найденов быстро уполз в траншею. Я открыл стрелковую амбразуру. На снегу увидел ползущие к нашим рубежам белые фигурки. Справа, слева от моего окопа с нашей стороны открыли стрельбу ручные и станковые пулеметы, трещали короткими очередями автоматы, бухали глухие винтовочные выстрелы. Я стрелял безостановочно.

От частой стрельбы и близких разрывов шумело в голове. Немцы одолели стометровую отметку и приблизились к нашей траншее на расстояние броска ручной гранаты. Один из них, опершись на левую руку, приподнялся, пытаясь бросить гранату. Я выстрелил ему в грудь. Граната выпала из его руки и разорвалась рядом с ним.

Вдруг все кругом стихло. К небу взвился столб огня. Мой правый глаз будто прикрыла чья-то огромная шершавая рука. Передо мной раскинулся узорчатый ковер. Краски на нем, причудливо переливаясь, то исчезали, то опять появлялись. Я видел эти узоры в огненном кольце, за которым открылась бездонная пропасть, куда я стремительно падал… Я разбрасываю широко в стороны руки, пытаясь ухватиться за кромку пропасти, но не могу, руки срываются… Потом все исчезает…

Позднее, вернувшись из госпиталя, я узнал, что этот маленький геркулес Андрей откопал меня в снайперском окопе и передал санитарам. Но отблагодарить товарища, спасшего мне жизнь, я не успел: за несколько дней до моего возвращения на фронт он погиб от вражеской пули.

* * *

Очнулся я в госпитале. Правый глаз забинтован. В ногах — ноющая боль.

Маленькая самодельная коптилка горит в углу обширной комнаты с низким потолком.

Вдоль стен стоят койки с высокими и низкими спинками, на них горой лежат полосатые тюфяки, серые шинели, защитного цвета ватные куртки. Людей не видно.

У стола, уставленного множеством флаконов и бумажных пакетов, сидит женщина в ватной стеганке. Опустив голову, она медленно свертывает узкий марлевый бинт. Это дежурная медицинская сестра Александра Сергеевна Воронина.

Я пошевелился. Сестра тут же подняла голову, открыла огромные голубые глаза, поправила на голове платок и, тяжело передвигая ноги, подошла ко мне:

— Долго же вы, уважаемый товарищ, спали. А теперь попрошу смотреть на меня. — Сестра подняла над своей головой руку: — Видите?

— Вижу.

— Ну вот и хорошо. А теперь пора поесть, небось проголодался?

— Спасибо, я не хочу есть.

— Как это? Пятые сутки, кроме сладкой водички, в рот ничего не брали и не хотите!

Александра Сергеевна прошагала между койками и скрылась за широкой дверью.

Рядом со мной, с левой стороны, зашевелился полосатый тюфяк, кверху поползла серая солдатская шинель, а из-под нее медленно вылезла забинтованная человеческая голова:

— Ты, браток, с какого участка фронта прибыл?

— Из-под Лигова.

— Там что?

— Немцы на нас полезли. Ранило в начале боя, не знаю, чем закончилось.

— А сам откуда родом будешь?

— Белорус, а с детства живу в Ленинграде.

— Ну, значит, ленинградцем можешь считаться. А я вологодский, под Тихвином стукнуло, когда испанскую голубую дивизию мы на околицах Тихвина колошматили.

Незнакомец замолчал, достал из тумбочки кружку, выпил несколько глотков воды, вытер коротко подстриженные рыжеватые усы:

— Да вот тут я малость похозяйничал, покамест ты без памяти был. Хлеб, сахар, папиросы прибрал в тумбочку, а суп да кашу отдавал, тут к нам учительница приходит читать.

Сестра принесла мне завтрак. Голова соседа мгновенно исчезла под шинелью. Сестра ушла, голова вновь высунулась:

— Да я вижу, ты, браток, плохо одет, застынешь, мороз в палате. Не можешь сам, попроси сестру дать еще одеялку, она у нас добрая. Да ты ешь, а то остынет.

Голова ушла под шинель и не показывалась до обеда.

Завтрак состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался, поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать. Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его пуще прежнего.

Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату коляску и остановились у койки солдата из Вологды.

— Ну, Понурин, поедемте, — сказала сестра, стаскивая с головы раненого тюфяк и шинель.

— Да что вы, сестрица, я еще ходить не разучился, пожалуйста, под ручку прогуляемся.

— Нет, Александр Захарович, нельзя, в другой раз с удовольствием пройдусь с вами, а сегодня прошу ложиться.

Красноармеец махнул рукой, запахнул полы халата, присел сбоку на коляску, как это делают мужики, везущие зерно на мельницу.

— А вы, Захарыч, не стесняйтесь, ложитесь. Сидя не разрешается, сказал пожилой санитар. Неуклюже, словно пьяный, раненый упал на бок в коляску. Спустя часа полтора его привезли обратно.

— Ну как дела, Захарыч? — обратился я к соседу.

— На этот раз не удалось отстоять, вырезали.

— Как же это без твоего согласия? — удивился я.

— Чудной! У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. «Ну что же, приступим?» — спросила хирург Наталья Петровна, и все тут. Раз-раз — и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Один, не знаю кто, седой мужчина, встал в изголовье. Я говорю: «Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?» — «Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому».

Понурин осторожно дотронулся пальцами до марлевой повязки и задумчиво покачал головой:

— Вырезали. Шутка сказать, сорок пять минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела.

Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.

Медленно шли суровые январские дни тысяча девятьсот сорок второго года…

Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.

— Ничем не могу утешить вас, родненькие. Каждое утро, когда иду в госпиталь, навстречу попадаются машины, доверху груженные умершими. Голод косит всех кряду. Глаза устали глядеть на это…

Няня насторожилась, услышав стон раненого, и быстро засеменила к его кровати.

Двадцать восьмого января в десять часов утра я лежал на операционном столе… И все, о чем рассказывал Понурин, испытал на себе.

В течение нескольких дней после операции я не мог прийти в себя, и громкая читка художественной литературы, и политбеседы, и обсуждения сводок Совинформбюро — все проходило мимо меня.

И вдруг громкий голос Александра Захаровича Понурина:

— Ты, брат, брось хандрить, не один твой глаз пропал, и с одним будем жить и воевать. — Он сдернул с моей головы одеяло.

— Я снайпер, без правого глаза мне нельзя. Понимаешь?

— Это еще чего надумал! Не только на переднем крае нужны бойцы. Всем народом в строю стоим. А ты говоришь — места нет.

— А ты, Захарыч, оставь его в покое, — послышался спокойный голос тяжело раненного офицера, нового соседа по нашей палате. — Дай ему опомниться. Шутка ли, правый глаз!

— Да это я так, товарищ командир. Он мне всю душу измордовал. Хорошо ли это — человек третий день изо рта ни одного слова не выпустил!

Появилась сестра. Она молча взяла за руку Захарыча, увела его из палаты и погрозила пальцем тяжело раненному командиру. Ему запрещалось не только говорить, но даже шевелить головой.

На шестые сутки после операции я почувствовал себя сравнительно хорошо и стал вместе с товарищами наведываться в курительную комнату. Сюда сходились раненые со всех этажей. Мы по очереди грелись у печки-времянки, обменивались последними новостями.

У окна собрались раненые. Двое о чем-то горячо спорили. Остальные молча курили.

— Говоришь, что готов на костылях через Ладогу тащить на спине мешок муки для ленинградцев? Ну, брат, загнул; этим делом займутся без нас, а мы, фронтовики, должны как можно скорее гнать от стен Ленинграда фашистов.

— Я сказал то, что готов сделать в любую минуту, — проговорил раненый с бледным скуластым лицом, поворачиваясь на костылях.

— Готов сделать, а шестой месяц валяешься в госпитале.

Скуластый бросил недружелюбный взгляд на своего собеседника, отвернулся и торопливо застучал костылями по коридору.

Я спросил Захарыча:

— Ты знаешь, кто он?

— А то как же, знаю. Это ты зарылся с головой в ватники да тюфяки, как медведь в берлоге. Да этот самый на костылях — что ни на есть симулянт. Все об этом знают. Его величают не иначе, как «Здрасьте, нервнобольной».

— Так и здороваются?

— А ты чему дивишься? Говорю я, брат, правду. Не впервой с ним встречаюсь в этом доме. Прошлый раз, как меня царапнуло осколком по заднице — ох, намучился я с такой раной, пропади она пропадом: ни сесть, ни лечь по-человечески, подумать только, две недели проторчать здесь на койке вверх этим местом! — в хирургическом с ним лежал. Перелетов его фамилия. Он пулей ранен был в мякоть, пустяк вся рана. Я выписался, а он остался лежать. В ноябре мне еще раз довелось здесь побывать — вот уже третий раз в этот госпиталь наведываюсь, — а он все еще здесь, все лечится.

Захарыч дружески взял меня под руку. Мы пришли в свою палату. Понурин взглянул на тяжело раненного командира. Понизив голос, продолжал рассказывать:

— Ребята сказывали: как у Перелетова рана зажила, он возьми и надумай какую-то новую хворобу. Падает да падает на землю, вроде чумной скотины. А как врачи распознали, что он филонит, Перелетов возьми да и упади на лестнице, ну и скатился по ступенькам; морду себе оцарапал, умудрился ногу сломать, вот и заимел костыли.

Захарыч сплюнул, махнул рукой, стал забираться под полосатый тюфяк и, укрывшись, замолчал.

В феврале сорок второго года нас, одиннадцать человек, кого без левого, кого без правого глаза, направили в протезный институт на Растанную улицу.

После долгого пребывания в закрытом помещении на улице кружилась голова. Раненые сурово молчали. Город насторожился во мгле серого зимнего дня. Фасады домов иссечены осколками, окна забиты досками, фанерой, из них торчат наружу железные трубы. Во дворах — огромные горы льда, как на полюсе.

Мой город! Как я мало замечал твою прежнюю красоту, когда ты утопал в зелени цветущих садов и парков… Как я мало знал идущих навстречу мне с озабоченными и радостными лицами ленинградцев, которые сегодня стоят насмерть, чтобы имя любимого города не было написано на вокзалах немецкими буквами.

Мы проходили мимо Пушкинских бань. Захарыч остановился и поглядел в пустые впадины окон:

— Эх! Попариться бы теперь в баньке! Веничком бы, а? Здорово бы получилось, ребята? — Он заложил пальцы за ворот гимнастерки и провел ими по шее от уха до уха.

— Фантазер ты, Захарыч, — сказал боец с повязкой на левом глазу, — ишь чего захотел!

— Нет, не говори, а помыться в баньке не мешало бы, факт.

— Еще бы! Но сначала устроим баню Гитлеру!..

На Новокаменном мосту повстречались нам женщина с мальчиком лет десяти — двенадцати. Оба еле передвигали ноги. Шли, пошатываясь из стороны в сторону. Понурин достал сухарь и кусочек сахара и отдал их мальчику.

— А как же ты, дяденька? — спросил тот.

— Ничего, сынок, я постарше, выдержу.

Я оглянулся. Мальчик долго провожал нас взглядом.

Теперь, спустя много лет, когда прохожу по этому мосту и вижу идущего навстречу мальчугана, счастливого, краснощекого, в памяти вновь оживают глаза голодного ребенка. Да, крепко запомнил я этого худенького, голодного ленинградского мальчика с поднятой головой.

Мы шли длинным коридором протезного института. Полумрак… Пахло сыростью и гарью. На стенах, покрытых инеем, — слово «бомбоубежище» и стрела. На доске приколота бумажка: «Товарищи! Сегодня в обеденный перерыв в красном уголке состоится лекция о международном положении. Лекцию читает доцент Яшина. Партком».

Мы сгрудились перед входом в кабинет. По другую сторону коридора медленно открылась дверь, в ней показалась высокая исхудавшая женщина с газетой под мышкой. Приблизившись к нам, она с жадностью вдохнула запах табака и, часто моргая воспаленными глазами, попросила закурить. Свернуть самокрутку она была не в силах, пальцы ее дрожали, табак сыпался на пол. Женщина, держась одной рукой за стенку, пыталась собрать крупицы рассыпанного табака. Александр Захарович подхватил ее под локоть.

— Нездоровится что-то, — сказала она.

Я быстро смастерил папиросу. Женщина жадно затянулась и сухо закашляла. Вдруг, судорожно хватаясь рукой за мое плечо, она стала медленно падать на пол. Когда мы ее подняли, она была мертва. Это и была доцент Яшина.

В те суровые зимние дни тысяча девятьсот сорок второго года это было обычное происшествие в осажденном Ленинграде.

Сестра назвала мою фамилию. Я вошел в комнату, уставленную приземистыми шкафами. Здесь стоял полумрак. Фанерный лист закрывал окно. В середину листа врезано маленькое стекло. Напротив двери — печка-времянка, от которой через всю комнату тянулась к фанерному листу железная труба.

Старушка-врач была одета в шубу. Из-под шерстяного платка свисали пряди седых волос. Она пила из кружки горячую воду и просматривала мою историю болезни.

Я достал из сумки два кусочка сахару и сухарь, положил на стол. Врач взглянула на меня и взяла кусочек сахару:

— Спасибо. Давно не видела. Мы ведь ленинградцы…

Она не договорила и, опершись обеими руками о стол, тяжело встала. Пошатываясь, подошла к шкафу и выдвинула ящик. Здесь стопками высились папочные коробочки. Женщина, вглядываясь в мой левый глаз, открывала и закрывала одну коробочку за другой. Найдя то, что нужно, она сказала:

— Не совсем то, но другого нет. После войны зайдешь, подберу новый, а теперь — лучше этого нет.

Так я получил новый красивый стеклянный глаз. С ним прошел остаток военного пути, не расстаюсь и теперь.

Двадцать третьего марта сорок второго года меня и Понурина выписали из госпиталя. Стоял теплый солнечный день. Дойдя до Невы, мы остановились — нам нужно было расстаться. Наши пути расходились: ему — к Невской Дубровке, мне — к Урицку.

— Эх, теперь бы поработать, — сказал он на прощание. — Да что тебе говорить, сам знаешь: мужик к труду охоч, весна, по земле руки соскучились, да и дом без хозяина в эту пору что гнилой зуб во рту. — Понурин махнул рукой, поправил на плече вещевой мешок и размашисто зашагал по набережной в сторону Финляндского вокзала.

Я задержался у гранитной набережной Невы. Весна… Узкая полоска воды, густо дымясь, лижет острую кромку льда. На голых сучьях, нахохлившись, чирикают воробьи. Ледяная сосулька упала с крыши, со звоном разбилась.

На корабле матросы чистили зенитные пушки. Один из моряков, усевшись на шейке якоря, словно на крылатого коня, зажав меж колен балалайку, наигрывал «Саратовские напевы». Женщины волоком на фанерном листе подтащили к берегу глыбу грязного льда и столкнули ее в Неву.

Вдруг земля ахнула от страшного удара. Столбы дыма и земли вздыбились над Марсовым полем. Женщины остановились, поглядели на разрыв снаряда и, ругаясь, продолжали работу.

— Гады, братские могилы испортят.

— Фрося, что там загляделась, тащи скорей лист! — крикнула женщина, стоявшая у ворот.

— Бабочки, ну-ка я подсоблю, примите меня в свою артель, — предложил я.

Во дворе возвышались горы льда вперемешку с мусором и грязью. От всей этой страшной свалки, пригретой мартовским солнцем, шел резкий, тяжелый дух. Исхудалые женщины, старики и тоненькие как лучинки подростки упорно долбили ломами, рубили топорами эти горы и тащили волоком на фанерных листах, несли или ползком на коленях подталкивали к Неве куски этого льда.

Маленькая сухонькая женщина, опершись на лопату, спросила меня:

— Из госпиталя, сынок?

— Да, мамаша.

— На фронт?

— Туда.

— А мы убираем город, да вот все еще силенок маловато.

Рослый седой мужчина не торопясь достал из кармана комбинезона кисет и подал его мне:

— Курите, товарищ, настоящий табак. А ты, Паша, брось жаловаться. Зимой фашистам города не отдали, и летом не возьмет. А что сами наделали, сами и уберем. Май встретим как подобает.

Старик с минуту передохнул и снова ударил киркой по льду. Глядя на него, я представил себе этого человека у наковальни. Вот он бросает болванку раскаленного железа и с силой ударяет по ней молотом. И бьет так, что на десятки метров в стороны веером летят огненные брызги, а он, одной рукой поворачивая болванку, колотит ее пудовым молотом. Даже теперь его широкие плечи выделялись среди спин остальных работающих людей.

Две молодые женщины, поравнявшись со мной, остановились:

— О чем загрустил, сержант? А ну помоги тащить! Не бойся, что костлявые, в долгу не останемся. — И, не дожидаясь моего ответа, задорно смеясь, они потащили к Неве свой груз.

На каждой улице я видел людей с ломами, лопатами, фанерными листами. Из последних сил они старались навести порядок в своем городе.

В этот день десятки вражеских бомбардировщиков обрушили свой груз на Адмиралтейский завод. Бомбы рвались и на территории завода, и на соседних улицах. Я стоял, прижавшись к дому. Какие-то люди бежали мимо. Рты у них были раскрыты, в глазах застыл ужас, они кричали, но я их не слышал. На Старо-Калинкином мосту я увидел женщину. Она стояла, прижавшись к гранитной колонне, прикрывая собой ребенка. Я остановился рядом с ней и крикнул:

— Бегите скорей в бомбоубежище!

Женщина, не отвечая мне, смотрела куда-то в сторону неморгающими глазами. Я помог ей добраться до ближайшего бомбоубежища на проспекте Газа.

Выйдя на окраину города, я облегченно вздохнул. Стряхнул с шинели кирпичную пыль и посмотрел на город, где все еще бушевало пламя, взметая в воздух коричневые облака. Слышались разрывы.

Уже вечерело, когда я добрался до штаба дивизии.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

biography.wikireading.ru

На фронте и в тылу

Новосибирские историки о вкладе сибиряков в Победу.

К каждому юбилею Великой Победы выходит немало самых разнообразных книг. Не остаются в стороне и новосибирские ученые. Несколько лет назад русско-немецкий университет провел региональную научно-практическую конференцию «Сибиряки в Великой Отечественной войне». По ее итогам был выпущен очень интересный одноименный сборник.

Как справедливо заметил ректор университета доктор исторических наук профессор Евгений Казаков, «любое крупное историческое событие по мере удаления в прошлое теряет одни черты и приобретает новые». Ломаются казавшиеся незыблемыми стереотипы, требуется переосмыслить многие события. Нельзя не согласиться с Евгением Казаковым: «Чтобы по-настоящему заботиться о будущем страны, нужно помнить ее историю. Уходят годы, все больше отделяя от нас события тех далеких лет… Не должна быть скрыта правда о Победе от нашего подрастающего поколения. Для этого мы и собираемся на конференцию и при наличии различных мнений по обсуждаемой проблеме доносим до слушателя и читателя правдивые истории войны».

Мы потеряли два миллиона

Один из ведущих отечественных специалистов в области исторической демографии профессор Владимир Исупов оценил потери населения Западной Сибири в годы Великой Отечественной войны. Историк отмечает, что на территории тогдашнего СибВО под ружьем оказалось более десяти миллионов человек, или каждый четвертый сибиряк. Из них не вернулись домой с войны 817 тысяч человек. Каждый третий из ушедших на фронт…

Однако и сегодня, многие десятилетия спустя после войны, вопрос о потерях населения является одной из «самых слабо исследованных проблем в отечественной историографии». Например, Владимир Исупов приводит следующие данные: неизвестна судьба 1,3 миллиона человек! Изучив различные источники новосибирский историк делает вывод: боевые потери воинов-сибиряков в годы войны, вероятно, приближаются к цифре в один миллион человек. Но нужно учитывать и так называемые косвенные потери. Например, смертность гражданского населения в тылу — она в Западной Сибири росла до 1942 года. Вывод исследователя таков: если бы не война, то в 1940-1942 годах в Западной Сибири умерло бы на 100 тысяч человек меньше. Нельзя не сказать о «дефиците рождений». Западная Сибирь, по мнению Владимира Исупова, понесла огромный, можно даже сказать катастрофический, урон в демографической сфере: здесь в 1939-1945 годах родилось младенцев на один миллион меньше, чем этого можно было бы ожидать при условии, если бы не было войны».

В целом же получается, что людской потенциал нашего региона понес «фактически непоправимый ущерб» – по оценке В. Исупова, более двух миллионов человек…

Сибиряк – слово с большой буквы

Доктор исторических наук г профессор Иосиф Эйнгорн подготовил сообщение о роли, которую сыграли сибирские дивизии в Великой Отечественной войне. Мы всегда говорим об особом вкладе сибиряков в Победу. Но, как отмечает историк, «далеко не полно исследован вклад Новосибирской области в Победу». А ведь наша область дала фронту 27 процентов всех снарядов, здесь было сформировано во время войны более десяти дивизий! Поэтому нелишне будет вспомнить об этом еще раз.

…Уже на четвертый день войны началось формирование 24-й армии из частей СибВО. В Новосибирской области, как отмечает профессор Эйнгорн, все мобилизационные планы были выполнены полностью. Только одна запасная стрелковая бригада в первые месяцы войны сформировала и отправила на фронт 25 маршевых рот и батальонов, а за год – 706 боевых подразделений, в состав которых входили 300 тысяч бойцов и 41 тысяча лыжников

В августе 41-гo началось формирование новых дивизий, а в октябре для защиты Москвы было решено создать лыжные батальоны. Военные комиссариаты Новосибирска и Кузбасса очень быстро сформировали пять отдельных стрелковых бригад. Тогда, под Москвой, гитлеровцы узнали, как умеют воевать сибиряки. Не случайно, что уже летом 42-го 150-я стрелковая Новосибирская дивизия была преобразована в 22-ю гвардейскую…

Вот лишь один из примеров того времени — в 43-и пошли защищать Родину 560 комсомолок из Новосибирской области. Они оказались на Волховском фронте: «на фронте разминировали дороги, чтобы пропустить танки, артиллерию, пехоту. Пилили, рубили лес, сооружали вместе с солдатами настилы для танков». Вскоре бригада тоже стала гвардейской. И сегодня в Новосибирске собираются однополчане, вспоминая стихи своей боевой подруги Таисии Степанидовой: «Ты помни и не трусь, ползи вперед, тебе поможет ночь глухая, кустик и трава, тебе поможет дружба фронтовая…».

За мужество и героизм 1500 сибирякам во время войны присвоено звание Героя Советского Союза. Пятеро сибиряков стали дважды Героями, а Александр Иванович Покрышкин – трижды. Прославленный маршал Родион Малиновский писал: «У нас, фронтовиков, укоренилось глубокое уважение к потомкам седого Урала и безбрежной Сибири. Это уважение и глубокая военная любовь к уральцам и сибирякам установились, потому чтo лучших воинов, чем Сибиряк и Уралец, бесспорно, мало в мире. Поэтому рука невольно пишет эти слова с большой буквы. Оба они такие родные и настолько овеяны славой, что их трудно разделить, они представляют одно целое – самого лучшего, самого храброго, упорного, ловкого и самого меткого бойца».

Очень интересное исследование представили на конференции Владимир и Илья Баландины. Они подготовили материл о сибиряках — полных кавалерах ордена Славы. Как известно, этот орден был учрежден в ноябре 43-го и вручался только тем, кто совершил подвиг на фронте. Награждали им до конца 1946 гoда.

Как отмечают новосибирские историки, полных кавалеров ордена Славы значительно меньше, чем Героев Советского Союза, награжденных Золотой звездой в годы войны. В Сибири и на Дальнем Востоке полными кавалерами стали 287 человек. Алтайский край, Новосибирская область и Красноярский край вместе дали почти половину от этого числа. В нашей области полными кавалерами ордена Славы стали 40 человек. Интересно, что самым первым за Уралом три ордена Славы получил уроженец Каргатского района Владимир Иванов.

Согласно статусу ордена, одной степенью можно было наградить человека только один раз. Но война есть война – случалось, что человека награждали дважды и трижды…Однако после окончания войны порядок был соблюден –«дублирующая степень ордена заменялась на более высокую степень». Самое первое «перенаграждение» состоялось в 45-м — летом наш земляк Зиновий Коншин вместо ордена второй степени получил орден первой степени. Последнее на данный момент «перенаграждение» состоялось в 1992 году. В 1979-м орден высшей степени получил уроженец Каргатского района Александр Дидигуров.

Интересно, что среди кавалеров ордена Славы 60 процентов составляли пехотинцы, а 36 – артиллеристы. Есть и другая статистика: среди кавалеров ордена 44 процента — разведчики, а 37 — автоматчики и пулеметчики. Орден Славы получали воины в возрасте от 18 до 44 лет. Пять советских воинов стали кавалерами ордена Славы в 18 лет! Одним из самых молодых кавалеров ордена стал уроженец Новосибирской области Николай Митрохин (в тот момент ему было 18 лет и 4 месяца). Как показывает статистика, самыми «урожайными» были три возраста – кавалерами ордена стали: в 21 год — 28 человек, в 22 — 30 человек и в 23 года — 28 человек. Двое сибиряков стали кавалерами ордена Славы в 44 года.

Всё для фронта – всё для Победы

Доктор исторических наук, профессор Юрий Казанцев рассказал о «повседневности сибирского тыла» на примере создания в Новосибирске химического завода. Приближение фашистов к Москве заставило эвакуировать в Сибирь Кусковский химической завод, основанный еще в 1880 году. Решено было эвакуировать предприятие в Новосибирск — под это отвели территорию пивоваренного завода «Вена». А находились там всего лишь небольшой производственный корпус, несколько деревянных домов и времянок…

В конце сентября в Сибирь направился первый эшелон с оборудованием и семьями рабочих. В Новосибирск эшелон прибыл 8 октября, и сразу закипела работа. Из транспорта были только две машины — ЗИС-5 и одна полуторка. Рабочий день был 12-часовым. Очень важно было начать производство как можно быстрее. Поэтому скоро на площадке появился стройбат (770 человек) и рабочие из Средней Азии (180 человек). Государственный Комитет Обороны уже на январь 1942 года дал заводу план. Это означало, что на всё про всё со дня эвакуации есть только полтора месяца… И в считанные недели было налажено производство химической продукции, крайне необходимой для обороны. Задача была выполнена!

Сообщение Марии Пикулик было посвящено культурной жизни сибиряков во время войны. Многие, не только артисты, но и участники самодеятельности, оказывались в ансамблях песни и пляски, которые работали и на фронте, и в тылу. В начале концерта обычно зачитывалась сводка Информбюро, выступал политработник, а потом пели: «Священная война», «Катюша», «Огонек», «Синий платочек»… Читали стихотворения Константина Симонова и Александра Твардовского, отрывки из статей публициста Ильи Эринбурга.

Спектакли показывали не только на родной сцене – в госпиталях, мобилизационных пунктах, на селе… Вот самые популярные названия: «В степях Украины», «Фельдмаршал Кутузов», «Парень из нашего города», «Фронт», «Русские люди», «Тимур и его команда». Фильмов в военное время выпускали немного — 10-20 в год, зато смотрели их по нескольку раз. Самыми популярными фильмами были «Два бойца», «Жди меня», «Она защищает Родину», «Радуга».

Очень востребованными были в то время плакаты. До Сибири, однако, самые популярные из них доходили в весьма небольшом количестве, поэтому сибирские художники готовили плакаты сами….

Имя на карте города

В России помнят героев Великой Отечественной. И в Новосибирске в топонимике города представлены многие герои Великой Отечественной. Об этом в своей статье рассказал известный новосибирский историк, заведующий сектором Института истории СО РАН профессор Михаил Шиловский. В качестве источника он использовал справочные издания, подготовленные городским архивом, и труды известного новосибирского краеведа, постоянного автора «Вечернего Новосибирска» Ивана Федоровича Цыплакова.

Профессор Шиловский подсчитал, что из 332 именных улиц и переулков в столице Сибири более 15 процентов названы в честь героев войны. Улицы нашего города назывались в честь уроженцев Новосибирска (таковых 19 человек) и тех, кто не имел прямого отношения к нашему городу, но чей подвиг был известен на всю страну (28 человек). Среди первых — Богатков, Гаранин, Жилина, Плахотный, Заслонов; среди вторых — Гастелло, Доватор, Зорге, Карбышев, Кошевой, Матросов, Черняховский…

В Новосибирске есть улицы, названные в честь героев-молодогвардейцев: Земнухова, Кошевого, Тюленина, Шевцовой… Есть и улица Молодогвардейская. Но названия эти появились не в 43-м, а в 49-51-м, когда вышел в свет роман Александра Фадеева «Молодая гвардия».

Михаил Шиловский отмечает одну проблему, которая требует своего разрешения. В 1957 году было решено присваивать имена государственных, военных и общественно-политических деятелей топонимическим объектам только после их смерти. Поэтому в ноябре того же года улица Буденного стала Планетной, Ворошилова — Тянь-Шанской, Малиновского — Галилея, Рокоссовского — Ереванской… Профессор Шиловский называет это решение более чем спорным и напоминает, что в 1963-м в Академгородке появилась улица в честь первой женщины-космонавта Валентины Терешковой…А ведь тот же маршал Рокоссовский в Сибири служил, а затем командовал армиями и фронтами, где как раз и воевали сибиряки!

Новосибирский историк подсчитал, как распределяются «героические» улицы в районах Новосибирска. Оказалось, что в октябрьском районе их 12, в Первомайском и Заельцовском – по семь, в Ленинском и Дзержинском – по пять, в Кировском, Советском, Калининском и Железнодорожном – по четыре, а в Центральном – всего две.

Владимир Кузменкин

 

bsk.nios.ru

На фронте и в тылу в дни переворота. Записки

На фронте и в тылу в дни переворота

Штаб дивизии расположился в 18-ти верстах от Кишинева в господском дворе «Ханки». В самом городе Кишиневе для чинов штаба, приезжавших в город по делам, была отведена небольшая квартира. Части дивизии располагались в окрестных деревнях в 10–12 верстах от города. Первые дни по приезду генерал Крымов жил большей частью в городе, я же помещался при штабе дивизии в господском дворе «Ханки». Первого или второго марта в городе впервые стали передаваться слухи о каких-то беспорядках в Петербурге, о демонстрациях рабочих, о вооруженных столкновениях на улицах города. Ничего определенного, однако, известно не было и слухам не придавали особого значения.

4-го или 5-го марта, в то время, как я сел ужинать, вернулся из города ординарец штаба дивизии Приморского драгунского полка корнет Квитковский и передал мне о слышанных им в городе слухах о всеобщем восстании в Петербурге и о том, что «из среды Думы выделено будто бы Временное Правительство». Более подробных сведений он дать не мог. Часов в восемь вечера меня вызвал из города к телефону генерал Крымов. По голосу его я понял, что он сильно взволнован:

«В Петербурге восстание, Государь отрекся от престола, сейчас я прочту вам манифест, его завтра надо объявить войскам».

Я просил генерала Крымова обождать и, позвав начальника штаба, приказал ему записывать за мной слова манифеста. Генерал Крымов читал, я громко повторял начальнику штаба отдельные фразы. Закончив чтение манифеста Государя, генерал Крымов стал читать манифест Великого Князя Михаила Александровича. После первых же фраз я сказал начальнику штаба:

«Это конец, это анархия».

Конечно, самый факт отречения Царя, хотя и вызванный неудовлетворенностью общества, не мог, тем не менее, не потрясти глубоко народ и армию. Но главное было не в этом. Опасность была в самой идее уничтожения монархии, исчезновении самого Монарха. Последние годы Царствования отшатнули от Государя сердца многих сынов отечества. Армия, как и вся страна, отлично сознавала, что Государь действиями Своими больше всего Сам подрывает престол. Передача Им власти Сыну или Брату была бы принята народом и армией не очень болезненно. Присягнув новому Государю, русские люди, так же как испокон веков, продолжали бы служить Царю и родине и умирать за «Веру, Царя и Отечество».

Но в настоящих условиях, с падением Царя, пала сама идея власти, в понятии русского народа исчезли все связывающие его обязательства, при этом власть и эти обязательства не могли быть ни чем соответствующим заменены.

Что должен был испытать русский офицер или солдат, сызмальства воспитанный в идее нерушимости присяги и верности Царю, в этих понятиях прошедший службу, видевший в этом главный понятный ему смысл войны…

Надо сказать, что в эти решительные минуты не было ничего сделано со стороны старших руководителей для разъяснения армии происшедшего. Никаких общих руководящих указаний, никакой попытки овладеть сверху психологией армии не было сделано. На этой почве неизбежно должен был произойти целый ряд недоразумений. Разноречивые, подчас совершенно бессмысленные, толкования отречений Государя и Великого Князя (так, один из командиров пехотных полков объяснил своим солдатам, что «Государь сошел с ума»), еще более спутали и затемнили в понятии войск положение. Я решил сообщить войскам оба манифеста и с полной откровенностью рассказать все то, что было мне известно – тяжелое положение в тылу, неудовольствие, вызванное в народе многими представителями власти, обманывавшими Государя и тем затруднявшими проведение в стране мира, необходимого в связи с настоящей грозной войной. Обстоятельства, сопровождавшие отречение Государя, мне неизвестны, но манифест, подписанный Царем, мы, «присягавшие Ему» должны беспрекословно выполнить, так же как и приказ Великого Князя Михаила Александровича, коему Государь доверил Свою власть.

Утром полкам были прочитаны оба акта и даны соответствующие пояснения. Первые впечатления можно характеризовать одним словом – недоумение. Неожиданность ошеломила всех. Офицеры, так же как и солдаты, были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало, люди притихли, как будто ожидая чего-то, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции (технических команд, писарей, состав некоторых санитарных учреждений) ликовали. Персонал передовой летучки, в которой, между прочим, находилась моя жена, в день объявления манифеста устроил на радостях ужин; жена, отказавшаяся в нем участвовать, невольно через перегородку слышала большую часть ночи смех, возбужденные речи и пение.

Через день, объехав полки, я проехал к генералу Крымову в Кишинев. Я застал его в настроении приподнятом, он был весьма оптимистически настроен. Несмотря на то, что в городе повсеместно уже шли митинги и по улицам проходили какие-то демонстрировавшие толпы с красными флагами, где уже попадались отдельные солдаты из местного запасного батальона, он не придавал этому никакого значения; он искренне продолжал верить, что это переворот, а не начало всероссийской смуты. Он горячо доказывал, что армия, скованная на фронте, не будет увлечена в политическую борьбу, и «что было бы гораздо хуже, ежели бы все это произошло после войны, а особенно во время демобилизации… Тогда армия просто бы разбежалась домой с оружием в руках и стала бы сама наводить порядки».

От него я узнал впервые список членов Временного Правительства. Из всех них один Гучков был относительно близок к армии, – он находился в составе Красного Креста в Японскую кампанию, а последние годы состоял в Думе представителем комиссии военной обороны, с 1915 же года во главе военно-промышленного комитета. Однако, назначение военным министром человека не военного, да еще во время войны, не могло не вызвать многих сомнений. Генерал Крымов, близко знавший Гучкова, возлагал на него огромные надежды:

«О, Александр Иванович – это государственный человек, он знает армию не хуже нас с вами. Неужели же всякие Шуваевы только потому, что всю жизнь просидели в военном министерстве, лучше его. Да они ему в подметки не годятся…»

Имя князя Львова было известно, как председателя Земского Союза, он имел репутацию чесного человека и патриота. Милюков и Шингарев были известны, как главные представители кадетской партии – талантливые ораторы… Были и имена совсем неизвестные – Терещенко, Некрасов… Действенного, сильного человека, способного схватить и удержать в своей руке колеблющуюся власть, среди всех этих имен не было.

Крымов передал мне и первые петербургские газеты. Сведения о всем происходившем там, приведенные речи некоторых членов Думы и самочинно образовавшегося совета рабочих и солдатских депутатов предвещали мало хорошего. С места образовалось двоевластие и Временное Правительство, видимо, не чувствовало в себе силы с ним бороться. В речах даже наиболее правых ораторов чувствовалось желание подделаться под революционную демократию… Больно ударили меня по сердцу впервые прозвучавшие слова о необходимости «примирить» солдат и офицеров, потребовать от офицеров «уважения к личности солдата». Об этом говорил Милюков в своей речи 2-го марта, когда в залах Таврического дворца он впервые упоминал об отречении Государя в пользу Брата…

Последующие дни подтвердили мою тревогу; все яснее становилось, что смута и развал в тылу растут, что чуждые армии и слабые духом люди, ставшие во главе страны, не сумеют уберечь армию от попыток увлечь ее в водоворот. Появился и приказ № 1.

Как-то рано утром генерал Крымов вызвал меня к телефону, он просил меня немедленно прибыть в Кишинев: «Заберите с собой необходимые вещи», – предупредил он, – «я прошу пас сегодня же выехать в Петербург».

Я застал генерала Крымова за письмом. В красных чакчирах, сбросив китель, oн сидел за письменным столом, вокруг него на столе, креслах и полу лежал ряд скомканных газет.

«Смотрите», – ткнув пальцем в какую-то газету, заговорил он, – «они с ума сошли, там черт знает, что делается. Я не узнаю Александра Ивановича (Гучкова), как о: т допускает этих господ залезать в армию. Я пишу ему. Я не могу выехать сам без вызова и оставить в эту минуту дивизию. Прошу вас поехать и повидать Александра Ивановича…»

Он стал читать мне письмо. В горячих, дышащих глубокой болью и негодованием строках, он писал об опасности, которая грозит армии, а с нею и всей России. О том, что армия должна быть вне политики, о том, что те, кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление… Среди чтения письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался… Он заканчивал письмо, прося А.И. Гучкова выслушать меня, предупреждая, что все то, что будет сказано мною, он просит считать, как его собственное мнение. В тот же вечер я выехал в Петербург.

На станции Жмеринка мы встретили шедший с севера курьерский поезд. Среди пассажиров оказалось несколько очевидцев последних событий в столице. Между ними начальник 12-ой кавалерийской дивизии свиты генерал барон Маннергейм (командовавший впоследствии в Финляндии белыми войсками). От него первого, как очевидца, узнал я подробности столичных народных волнений, измены правительству воинских частей, имевшие место в первые же дни случаи убийства офицерон. Сам барон Маннергейм должен был в течении трех дней скитаться по городу, меняя квартиры. Среди жертв обезумевшей толпы и солдат оказалось несколько знакомых: престарелый граф Штакельберг, бывший командир Кавалергардского полка граф Менгден, Лейб-Гусар граф Клейнмихель… Последние два были убиты в Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии.

В Киеве между поездами я поехал навестить семью губернского предводителя Безака. По дороге видел сброшенный толпой с пьедестала, в первые дни после переворота, памятник Столыпина. Безаки оставили обедать. За обедом я познакомился с только что прибывшим из Петербурга, членом Думы бароном Штейгером и от него узнал подробности того, что происходило в решительные дни в стенах Таврического дворца. От него впервые услышал я хвалебные отзывы о Керенском. По словам барона Штейгера, это был единственный темпераментный человек в составе правительства, способный владеть толпой. Ему Россия была обязана тем, что кровопролитие первых дней вовремя остановилось.

На станции Бахмач к нам в вагон сел адьютант Великого Князя Николая Николаевича, полковник граф Менгден. Он оставил в Бахмаче поезд Великого Князя, направлявшегося из Тифлиса в Могилев, где Великий Князь должен был принять главное командование. Граф Менгден ехал в Петербург, где у него оставалась семья – жена, дети и брат. Он ничего еще не знал о трагической смерти последнего. Пришлось выполнить тяжелую обязанность сообщить ему об этом. Граф Менгден передал мне, что Великий Князь уже предупрежден о желании Временного Правительства, чтобы Он передал главное командование генералу Алексееву и что Великий Князь решил, избегая лишних осложнений, этому желанию подчиниться. Я считал это решение Великого Князя роковым. Великий Князь был чрезвычайно популярен в армии как среди офицеров, так и среди солдат. С Его авторитетом не могли не считаться и все старшие начальники: главнокомандующие фронтов и командующие армиями. Он один еще мог оградить армию от грозившей ей гибели, на открытую с Ним борьбу Временное Правительство не решилось бы.

В Царском дебаркадер был запружен толпой солдат гвардейских и армейских частей, большинство из них были разукрашены красными бантами. Было много пьяных. Толкаясь, смеясь и громко разговаривая, они, несмотря на протесты поездной прислуги, лезли в вагоны, забив все коридоры и вагон-ресторан, где я в это время пил кофе. Маленький рыжеватый Финляндский драгун с наглым лицом, папироской в зубах и красным бантом на шинели, бесцеремонно сел за соседний столик, занятый сестрой милосердия, и пытался вступить с ней в разговор. Возмущенная его поведением, сестра стала ему выговаривать. В ответ раздалась площадная брань. Я вскочил, схватил негодяя за шиворот, и, протащив к выходу, ударом колена выбросил его в коридор. В толпе солдат загудели, однако, никто не решился заступиться за нахала.

Первое, что поразило меня в Петербурге, это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам, в расстегнутых шинелях, без оружия, солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты собственников с кучерами, разукрашенными красными лентами, владельцами экипажей с приколотыми к шубам красными бантами. Я лично видел несколько старых, заслуженных генералов, которые не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом. В числе прочих я встретил одного из лиц свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться:

«Что делать, я только одет по форме – это новая форма одежды…» Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались. Я все эти дни постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах (и, конечно, без красного банта) и за все это время не имел ни одного столкновения.

Эта трусливость и лакейское раболепие русского общества ярко сказались в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие чиновники, но и ближайшие к Государю лица и сами члены Императорской Фамилии были тому примером. С первых же часов опасности Государь был оставлен всеми. В ужасные часы, пережитые Императрицей и Царскими Детьми в Царском, никто из близких к Царской Семье лиц не поспешил к Ним на помощь. Великий Князь Кирилл Владимирович сам привел в Думу гвардейских моряков и поспешил «явиться» М.В. Родзянко. В ряде газет появились «интервью» Великих Князей Кирилла Владимировича и Николая Михайловича, где они самым недостойным образом порочили отрекшегося Царя. Без возмущения нельзя было читать эти интервью.

Борьба за власть между Думой и самочинным советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась, и Временное Правительство, не находившее в себе силы к открытой борьбе, все более становилось на пагубный путь компромиссов.

Гучков отсутствовал в Петербурге. Я решил его ждать и, зайдя в военное министерство, оставил свой адрес, прося уведомить, когда военный министр вернется. Через день ко мне на квартиру дали знать по телефону, что министр иностранных дел П.Н. Милюков, осведомившись о приезде моем в Петербург с поручением к А.И. Гучкову, просил меня к себе. На другой день утром я был принят весьма любезно Милюковым:

«Александр Иванович Гучков отсутствует», – сказал мне министр, – «но я имею возможность постоянно с ним сноситься. Я могу переслать ему ваше письмо, а также постараюсь совершенно точно передать ему все то, что вы пожелали бы мне сообщить. Мы с Александром Ивановичем люди разных партий», – прибавил улыбаясь Милюков, – «но теперь, как вы понимаете, разных партий нет, да и быть не может».

Передав письмо генерала Крымова министру, я постарался возможно подробнее высказать ему свой взгляд на опасность для армии создавшегося положения. Я указал ему, что в настоящую минуту, когда особенно необходима твердая дисциплина, надлежит всеми мерами поддерживать престиж начальников, что последние приказы расшатывают дисциплину в армии и сами создают пропасть между офицерским составом и солдатами, что требование дисциплины «лишь только в строю» вредно и бессмысленно.

«Сейчас война и мы все воины, и офицеры и солдаты, где бы мы ни находились: в окопах, в резерве, или в глубоком тылу, – мы все время, в сущности, несем службу и находимся „в строю“. Новые права солдата, требование обращения к солдатам на „вы“, право посещать общественные места, свободно курить, и т. д., хорошему солдату сейчас не нужны. Русский простолюдин сызмальства привык к обращению на „ты“ и в таком обращении не видит для себя обиды; в окопах и на привале русские офицеры и солдаты живут вместе, едят из одного котла и закуривают от одной папироски – свободным посещением публичных мест, курением и прочими свободами воспользуются лишь такие солдаты, как те, что шатаются ныне по улицам столицы».

Министр слушал меня весьма внимательно, делая пометки все время в блокнот. «То, что вы говорите, весьма интересно, я точно передам все это Александру Ивановичу Гучкову. Однако, должен заметить, что те сведения, которыми мы располагаем, то, что мы слышим здесь от представителей армии, освещает вопрос несколько иначе».

«Это возможно», – ответил я, – «но позвольте спросить вас, о каких представителях армии вы изволите говорить. О тех, что заседают в совете рабочих и солдатских депутатов, неизвестно кем выбранные и кем назначенные, или о тех, которых я видел только что на улицах города, разукрашенных красными бантами. Поверьте мне, что из хороших офицеров и солдат в Петербурге сейчас находятся лишь те, что лежат в лазаретах, и едва ли они могут быть вашими осведомителями. Я не сомневаюсь, что все прочие, кто случайно находился здесь, сейчас уже поспешили вернуться в свои родные части».

«Конечно, я не берусь судить, – Александр Иванович Гучков в этом вопросе компетентнее меня. Вероятно, по его возвращении, он пожелает лично вас видеть. Пока будьте уверены, я в точности передам все вами сказанное…»

Вернувшись домой, я нашел телеграмму генерала Крымова, он сообщал мне, что вызван военным министром в Петербург, что я назначен временно командующим дивизией и должен немедленно вернуться в Кишинев. С большим трудом достав билет, я в тот же вечер выехал из Петербурга.

15-го марта я прибыл в Кишинев. Генерал Крымов, не дождавшись меня, накануне выехал, с ним уехал и начальник штаба дивизии полковник Самарин. Полковник Самарин, по приезде в Петербург, был назначен начальником кабинета военного министра; его заместителем оказался генерального штаба подполковник Полковников, донской казак, через несколько дней после моего приезда прибывший к месту службы. Подполковник Полковников, оказавшийся впоследствии, после корниловских дней, во главе Петербургского военного округа и сыгравший в дни падения Временного Правительства столь печальную роль, в должности начальника штаба дивизии оказался способным, толковым и дельным работником.

Мы переживали тяжелое время. Власть из рук Временного Правительства все более и более ускользала. Это правительство оказывалось бессильным противостоять притязаниям самочинного совета рабочих и солдатских депутатов.

В армии ясно чувствовали все грозные последствия этой слабости и колебания, и инстинктивно стремились эту власть подкрепить. Ряд войсковых частей обращался с заявлениями к председателю правительства, в коих указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всеми попытками внести анархию в страну. Такого характера заявления вынесли и все полки Уссурийской дивизии.

К сожалению, Временное Правительство не сумело, да, по-видимому, и не решалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь. Александр Иванович Гучков, который в это время объезжал главнокомандующих фронтами, принимая депутации от разного рода частей, неизменно громко заявлял, что правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа правительства и совета рабочих и солдатских депутатов происходит в полном единении.

Не было твердости и единства и в верхах армии. Вместо того, чтобы столковаться и встать единодушно и решительно на защиту вверенных им войск, старшие военачальники действовали вразброд каждый за себя, не считаясь с пользой общего дела. В то время, как генерал граф Келлер, отказавшись присягнуть Временному Правительству, пропускал мимо себя, прощаясь с ними, свои старые полки под звуки национального гимна, генерала Брусилова несли перед фронтом войск, в разукрашенном красными бантами кресле, революционные солдаты…

17-го марта был день полкового праздника Амурского казачьего полка. Полк этот был включен в состав дивизии сравнительно недавно – весной 1916 года, и по внутреннему порядку своему невыгодно отличался от других полков дивизии. Год тому назад, когда полк находился в Петербурге, неся охрану, в полку была громкая история – убийство казаками своего офицера. Амурские казаки, отличные солдаты, были, в большинстве случаев, народ буйный и строптивый. Полком командовал Амурского казачьего войска полковник Сычев. Подъехав к выстроенному для парада полку, я с удивлением увидел, вместо сотенных значков, в большинстве сотен красные флаги. Для флагов этих казаки, видимо, использовали «подручный материал» и на флаг одной из сотен, очевидно, пошла юбка из красного ситца с какими-то крапинками. Командир подскакал с рапортом, оркестр заиграл марсельезу. Приняв рапорт командира полка, я спросил его, что значит этот маскарад и услышал неожиданный для меня ответ, – «казаки этого потребовали». Я объявил полковнику Сычеву, что не допускаю никаких «требований» подчиненных, что уставом ясно указано о порядке встречи старших начальников, что при встрече полк обязан играть полковой марш и что цвет значков каждой сотни установлен. Проехав по фронту, поздоровавшись с сотнями и поздравив с войсковым праздником, я, став перед фронтом полка, обратился к казакам:

«Я ожидал встретить славный ваш полк под старым своим знаменем, а сотни с их боевыми значками, вокруг которых погибло геройской смертью столько славных амурских казаков. Под этими значками хотел я собрать сегодня вас и выпить за славу Амурского войска и Амурского полка круговую чарку, но под красной юбкой я сидеть не буду, и сегодняшний день с вами провести не могу».

Круто повернув коня, я поскакал домой.

В тот же день я отдал приказ по дивизии, где объявил выговор командиру Амурского полка за допущение беспорядков в строю. Полковник Сычев, поддержанный заведующим хозяйством есаулом Гордеевым, пьяницей и плохим офицером, пытался вызвать неудовольствие полка против меня, стараясь внушить офицерам и казакам, что я оскорбил полк и в лице его все амурское казачество, что я сам не казак, а потому и обижаю казаков – одним словом раздался тот припев, который впоследствии напевали так часто вожди «самостийного» казачества. Как только я узнал о недопустимых действиях командира полка и его помощника, я без лишних слов отдал приказ об отрешении обоих от должности и предписал им в тот же день выехать из пределов дивизии. Приехав в Амурский полк, я собрал офицеров, разъяснил им дело и высказал свой взгляд на вещи. В командование полком я приказал вступить Полковникову (в этой должности он был впоследствии утвержден по ходатайству генерала Крымова), а о действиях полковника Сычева и есаула Гордеева приказал командиру 2-ой бригады, генералу Железнову, произвести расследование для предания их суду.

После этого дня никаких революционных демонстраций в частях дивизии не было, несмотря на то, что в самые ближайшие дни в Нерчинском казачьем полку произошел случай, который, казалось бы мог дать к этому более чем достаточный повод. В числе других офицеров Нерчинского полка состоял прикомандированный к полку, недавно произведенный в офицеры, почти мальчик, корнет Зорин. Чрезвычайно нервный и впечатлительный, он болезненно переживал все происходившее в армии. Как-то ночью, будучи дежурным по полку, он, обходя расположение полка, услышал в одной из изб шум и крики. В ту минуту, как, отворив дверь, он готовился переступить порог, на него из сеней выскочил какой-то казак, и, толкнув его, пытался проскочить в дверь. Ошеломленный неожиданностью, вообразив, что на него нападают, корнет Зорин выхватил револьвер и выстрелил в казака, убив его наповал. Через минуту все разъяснилось. Оказалось, никто нападать на офицера не хотел, казаки пьянствовали в избе и, услышав снаружи шаги и опасаясь быть застигнутыми в неурочный час, бросились врассыпную, один из них и наткнулся на входящего Зорина. Несчастный Зорин, опомнившись, едва сам не покончил самоубийством. Я узнал о происшествии рано утром и немедленно поехал в полк. Дознание было уже закончено. Из него явствовало, что офицер не имел никаких оснований употребить оружие. Вместе с тем со стороны казаков было явное нарушение внутреннего порядка. Я собрал полк и тут объявил свое решение:

«Корнет Зорин предается суду за употребление оружия без достаточных к тому оснований. Командиру сотни, где был беспорядок, объявляется выговор, вахмистр и взводные разжалуются». Одновременно я откомандировал корнета Зорина в его родной полк, дабы дать возможность разобрать его дело в более беспристрастной обстановке. Тут же я сделал полку горячее конное учение и, поблагодарив казаков, вернулся в штаб. Похороны казака, за гробом которого шли все офицеры во главе с командиром полка, прошли совсем спокойно и случай этот никаких последствий не имел.

30-го марта вернулся генерал Крымов, назначенный командиром 3-го конного корпуса, вместо графа Келлера.

Первые шага Александра Ивановича Гучкова в роли военного министра ознаменовались массовой сменой старших начальников – одним взмахом пера были вычеркнуты из списков армии 143 старших начальника, взамен которых назначены новые, не считаясь со старшинством. Мера эта была глубоко ошибочна. Правда, среди уволенных было много людей недостойных и малоспособных, сплошь и рядом державшихся лишь оттого, что имели где-то руку, но тем не менее смена такого огромного количеств:! начальников отдельных частей и высших войсковых соединений одновременно и замена их людьми чуждыми этим частям, да еще в столь ответственное время, не могли не отразиться на внутреннем порядке и боеспособности армии.

От генерала Крымова я узнал подробности кровавых кронштадских дней, стоивших жизни лучшим офицерам балтийского флота, погибшим от руки матросов. Генерал Крымов, повидавши Гучкова, М. В. Родзянко, Терещенко и других своих политических друзей, вернулся значительно подбодренный. По его словам, Временное Правительство, несмотря на кажущуюся слабость, было достаточно сильно, чтобы взять движение в свои руки. Необходимость этого якобы в полной мере учитывалась членами Временного Правительства. Главной поддержкой Временного Правительства, помимо широких кругов общественности и значительной части армии, должны были быть, по мнению генерала Крымова, казаки. На казачество возлагал он огромные надежды, и прямо объявлял, что «теперь надо делать ставку на казаков». Желая сохранить в своем командовании родную дивизию и решив «ставить на казаков», генерал Крымов выхлопотал включение в состав 3-го конного корпуса Уссурийской конной дивизии.

С утверждением генерала Крымова командиром 3-го конного корпуса я назначался на должность начальника Уссурийской конной дивизии.

Надежд, возлагаемых генералом Крымовым на казаков, я не разделял. Прожив детство и юность на Дону, проведя Японскую войну в рядах Забайкальского казачьего полка, командуя в настоящую войну казачьим полком, бригадой и дивизией, в состав коих входили полки трех казачьих войск, – я отлично знал казаков. Я считал, что они легко могут стать орудием в руках известных политических кругов. Свойственное казакам испокон стремление обособиться представляло в настоящую минуту, когда значительная часть армии состояла из не казаков, а казачьи части были вкраплены в целый ряд регулярных дивизий, немалую опасность.

Я считал, что борьба с развалом должна вестись иными путями, не ставкой на какую-либо часть армии, а дружным единением верхов армии и сплоченностью самой армии. Но генерала Крымова трудно было переубедить. Он весь увлечен новой идеей. Это с места учли некоторые элементы – в полках стало заметно среди офицеров деление на казаков и не казаков. В Нерчинском казачьем полку, где особенно было много офицеров, переведенных из регулярных частей, этот вопрос стал наиболее остро. Несколько офицеров подали рапорта о переводе их в регулярные части.

Я решил откровенно переговорить с генералом Крымовым:

«Я не разделяю, Александр Михайлович, возлагаемой вами надежды на казаков. Дай Бог, чтобы я ошибался. Во всяком случае, раз вы делаете эту ставку, то следует избегать всего, что так или иначе может помешать. Сам я не казак, большую часть службы провел в регулярных частях, едва ли при этих условиях я буду полезен делу, как ваш ближайший помощник…»

Генерал Крымов, видимо, понимал меня и не особенно удерживал. Он предложил написать военному министру и начальнику штаба Верховного Главнокомандующего, ходатайствуя о предоставлении мне в командование регулярной дивизии.

Попрощавшись с Приморским драгунским и родным Нерчинским полком, устроившим мне горячие проводы, я, 5-го апреля, в первый день Пасхи выехал в Петербург.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

history.wikireading.ru

Ответ товарищам украинцам в тылу и на фронте

Со дня обострения отношений с Украинской радой²получаю множество резолюций и писем, исходящих от товарищей украинцев, по вопросу о конфликте с Радой. Отвечать на каждую резолюцию и каждое письмо в отдельности я считаю невозможным и излишним, так как эти резолюции и письма почти всегда повторяют друг друга. Поэтому я решил выделить из них наиболее часто встречающиеся вопросы и ответить на них с определенностью, не оставляющей сомнений. Они, эти вопросы, известны всем:

1) как возник конфликт,

2) по каким пунктам возник конфликт,

3) какие меры необходимы для разрешения конфликта мирным путем,

4) неужели прольется кровь братских народов?

Затем следует общая уверенность в том, что конфликт между двумя родственными народами будет разрешен мирно, без пролития братской крови.

Прежде всего нужно отметить некоторое смешение понятий у товарищей украинцев. Они изображают иногда конфликт с Радой, как конфликт между украинским и русским народами. Но это неверно. Между украинским и русским народами нет и не может быть конфликта. Украинский и русский народы, как и остальные народы России, состоят из рабочих и крестьян, из солдат и матросов. Все они вместе боролись против царизма и керенщины, против помещиков и капиталистов, против войны и империализма. Все они вместе проливали кровь за землю и мир, за свободу и социализм. В борьбе с помещиками и капиталистами все они – братья и товарищи. В борьбе за свои кровные интересы у них нет и не может быть конфликта. Конечно, врагам трудящихся выгодно представить конфликт с Радой, как конфликт русского и украинского народов, ибо при таком представлении легче всего можно будет натравить друг на друга рабочих и крестьян родственных народов на радость угнетателям этих народов. Но разве трудно понять сознательным рабочим и крестьянам, что то, что выгодно угнетателям народов, то вредно народам?

Конфликт возник не между народами России и Украины, а между Советом Народных Комиссаров и Генеральным секретариатом Рады.

По каким вопросам возник конфликт?

Говорят, что конфликт возник по вопросу о централизме и самоопределении, что Совет Народных Комиссаров не дает украинскому народу взять власть в свои руки и свободно определить свою судьбу. Верно ли это? Нет, неверно. Совет Народных Комиссаров добивается именно того, чтобы вся власть на Украине принадлежала украинскому народу , т. е. украинским рабочим и солдатам, крестьянам и матросам. Советская власть, т. е. власть рабочих и крестьян, солдат и матросов, без помещиков и капиталистов, – это, именно, и есть та самая народная власть, за которую борется Совет Народных Комиссаров. Генеральный секретариат не хочет такой власти, ибо он не желает обойтись без помещиков и капиталистов. В этом, а не в централизме, вся суть.

Совет Народных Комиссаров с самого начала стоял и продолжает стоять на точке зрения свободного самоопределения. Он ничего не имеет даже против того, чтобы украинский народ выделился в независимое государство. Об этом он заявлял официально несколько раз. Но когда самоопределение народа смешивают с самодержавием Каледина, когда Генеральный секретариат Рады пытается представить контрреволюционные бесчинства казачьих генералов, как проявление народного самоопределения, – Совет Народных Комиссаров не может не заметить, что Генеральный секретариат играет в самоопределение, прикрывая этой игрой свой союз с Калединым и Родзянко. Мы за самоопределение народов , но мы против того, чтобы под флагом самоопределения протаскивали контрабандой самодержавие Каледина, вчера еще ратовавшего за удушение Финляндии.

Говорят, что конфликт возник по вопросу об Украинской республике, что Совет Народных Комиссаров не признает Украинской республики. Верно ли это? Нет, неверно. Совет Народных Комиссаров официально признал Украинскую республику в “ультиматуме” и “ответе” Петроградскому украинскому штабу.³Он готов признать республику любой национальной области России, при желании на то трудового населения этой области. Он готов признать федеративное устройство политической жизни нашей страны, если этого пожелает трудовое население областей России. Но когда народную республику смешивают с военной диктатурой Каледина, когда Генеральный секретариат Рады пытается представить монархистов Каледина и Родзянко в роли столпов республики, то Совет Народных Комиссаров не может не сказать, что Генеральный секретариат играет в республику, прикрывая этой игрой свою полную зависимость от толстосумов‑монархистов. Мы за Украинскую республику, но мы против того, чтобы флагом республики прикрывали заклятых врагов народа, монархистов Каледина и Родзянко, вчера еще ратовавших за восстановление старого режима и смертной казни для солдат.

Нет, вопросы, о централизме и самоопределении не имеют отношения к конфликту с Радой. Не вокруг этих вопросов возник спор. Централизм и самоопределение приплетены к делу Генеральным секретариатом искусственно, в виде стратегической уловки, рассчитанной на то, чтобы скрыть от украинских масс действительные причины конфликта.

Конфликт возник не по вопросу о централизме и самоопределении, а по следующим трем конкретным вопросам:

Первый вопрос . Конфликт начался с приказов по фронту члена Генерального секретариата, Петлюры, грозивших полной дезорганизацией фронта. Не считаясь со Ставкой и интересами фронта, не считаясь с мирными переговорами и делом мира вообще, Петлюра стал в своих приказах сзывать на Украину все украинские части армии и флота. Легко представить, что фронт развалился бы мигом, если бы украинские части подчинились приказам Петлюры: северные украинские части потянулись бы на юг, южные не украинские – на север, прочие национальности также двинулись бы “восвояси”, железные дороги были бы заняты одной лишь перевозкой солдат и снаряжения, продовольственные продукты перестали бы поступать на фронт, ибо их не на чем было бы возить, – и от фронта осталось бы лишь одно воспоминание. Тем самым в корне пошатнулось бы дело перемирия и мира. Нечего и говорить о том, что в обычное время украинцу‑солдату место, прежде всего, у себя дома, на Украине. Нечего и говорить, что “национализация” армии – вещь приемлемая и желательная. Об этом несколько раз заявлялось официально Советом Народных Комиссаров. Но в условиях войны, когда дело мира еще не налажено, а фронт построен не по национальному признаку, когда, ввиду слабости нашего транспорта, немедленное проведение “национализации” армии грозит уходом солдат и развалом фронта, подрывом мира и перемирия, – нечего и говорить, что при таких условиях о немедленном уходе национальных частей не могло быть и речи. Я не знаю, сознавал ли Петлюра, что своими безрассудными приказами он ломает фронт и срывает дело мира. Но украинские солдаты и матросы поняли это сразу, ибо все они, за редкими исключениями, отказались подчиниться Петлюре, оставшись на своих постах до заключения мира. Тем самым воины‑украинцы спасли дело мира, а вопрос о необдуманных приказах Петлюры потерял пока что свою исключительную остроту.

Второй вопрос . Конфликт, начатый приказами Петлюры, был обострен политикой Генерального секретариата Рады, начавшего разоружение Советов депутатов Украины. Отряды Генерального секретариата напали ночью в Киеве на советские войска и разоружили их. Были аналогичные попытки в Одессе, в Харькове, причем попытки эти сорвались, так как наткнулись на отпор. Но нам достоверно известно, что Генеральный секретариат стягивает войска против Одессы и Харькова в целях разоружения советских войск. Нам достоверно известно, что в целом ряде других менее значительных городов советские войска уже разоружены и “отпущены домой”. Таким образом, Генеральный секретариат Рады поставил себе целью осуществить программу Корнилова и Каледина, Алексеева и Родзянко о разоружении Советов. Но Советы – оплот и надежда революции. Кто разоружает Советы, тот разоружает революцию, тот губит дело мира и свободы, тот предает дело рабочих и крестьян. Советы спасли Россию от ярма корниловщины. Советы спасли Россию от позора керенщины. Советы завоевали народам России землю и перемирие. Советы, и только они, способны довести народную революцию до полной победы. Поэтому, кто подымает руку против Советов, тот помогает помещикам и капиталистам душить рабочих и крестьян всей России, тот помогает Калединым и Алексеевым укрепить свою “железную” власть над солдатами и казаками.

Пусть не говорят нам, что в Генеральном секретариате сидят социалисты, что они не могут поэтому предавать дело народа. Социалистом называет себя Керенский, тем но менее он повел войска против революционного Петрограда. Социалистом называет себя Гоц, тем не менее он поднял юнкеров и офицеров против петроградских солдат и матросов. Социалистами называют себя Савинков и Авксентьев, тем не менее они ввели смертную казнь для солдат на фронте. О социалистах надо судить не по словам их, а по делам. Генеральный секретариат дезорганизует и разоружает Советы Украины, облегчая Каледину дело утверждения кровавого режима на Дону и в угольном бассейне, – вот факт, которого невозможно скрыть никакими социалистическими флагами. Именно поэтому утверждает Совет Народных Комиссаров, что политика Генерального секретариата есть политика контрреволюционная. Именно поэтому надеется Совет Народных Комиссаров, что украинские рабочие и солдаты, в первых рядах боровшиеся в России за революционную Советскую власть, сумеют призвать к порядку свой Генеральный секретариат, либо переизбрать его в интересах мира между народами.

Говорят об “обмене” воинских частей между Украиной и Россией, о размежевании и пр. Совет Народных Комиссаров вполне сознает необходимость размежевания. Но размежевание должно быть братское, полюбовное, по соглашению, а не насильническое, по “принципу”: “хватай, что можешь взять”, “разоружай, кого можно разоружать”, как это делает теперь Генеральный секретариат, захватывая продовольствие, забирая грузы, обрекая армию на голод и холод.

Третий вопрос . Конфликт дошел до высшей точки, когда Генеральный секретариат наотрез отказался пропустить революционные войска Советов против Каледина. Отряды Генерального секретариата останавливают поезда с революционными войсками, разбирают путь, угрожают выстрелами, заявляя, что они не могут пропустить через свою территорию “чужие” войска. Это русские солдаты, вчера еще боровшиеся вместе с украинцами против вешателей‑генералов, старавшихся раздавить Украину, – это они оказываются теперь “чужими”! И это в то время, когда тот же Генеральный секретариат свободно пропускает в Ростов через свою территорию калединские казачьи части и контрреволюционных офицеров, со всех сторон стекающихся к Каледину!

Ростовских красногвардейцев подымают на пики корниловцы и калединцы, а Генеральный секретариат Рады мешает помочь нашим товарищам в Ростове! Наших товарищей в рудниках расстреливают калединские офицеры, а Генеральный секретариат мешает нам подать руку помощи товарищам шахтерам! Можно ли удивляться, что вчера еще разбитый Каледин сегодня продвигается все дальше на север, захватывая Донецкий бассейн, угрожая Царицыну? Разве не ясно, что Генеральный секретариат состоит в союзе с Калединым и Родзянко ? Разве не ясно, что союз с корниловцами предпочитает Генеральный секретариат союзу с Советом Народных Комиссаров ?

Говорят о необходимости соглашения Совета Народных Комиссаров с Генеральным секретариатом Рады. Но разве трудно понять, что соглашение с нынешним Генеральным секретариатом есть соглашение с Калединым и Родзянко? Разве трудно понять, что Совет Народных Комиссаров не может пойти на самоубийство? Не для того мы начали революцию против помещиков и капиталистов, чтобы кончить ее союзом с вешателями Каледиными. Не для того проливали кровь рабочие и солдаты, чтобы сдаться на милость Алексеевым и Родзянко.

Одно из двух:

либо Рада порвет с Калединым, протянет руку Советам и откроет дорогу революционным войскам против контрреволюционного гнезда на Дону, – и тогда рабочие и солдаты Украины и России закрепят свой революционный союз новым взрывом братания;

либо Рада не захочет порвать с Калединым, дорогу революционным войскам не откроет, – и тогда Генеральный секретариат Рады добьется того, чего тщетно добивались враги народа, т. е. пролития крови братских народов.

От сознательности и революционности украинских рабочих и солдат зависит призвать к порядку свой Генеральный секретариат или переизбрать его в интересах мирного разрешения опасного конфликта.

От стойкости и решительности украинских рабочих и солдат зависит заставить Генеральный секретариат определенно высказаться, за какой союз он стоит теперь: за союз с Калединым и Родзянко против революции, или за союз с Советом Народных Комиссаров против кадетско‑генеральской контрреволюции.

Дело мирного разрешения конфликта в руках украинского народа.

Нарком И. Сталин

12 декабря 1917 г.

“Правда” № 213, 13 декабря 1917 г.

studfiles.net

НА ФРОНТЕ И ВО ВРАЖЕСКОМ ТЫЛУ. Знакомьтесь: МУР

НА ФРОНТЕ И ВО ВРАЖЕСКОМ ТЫЛУ

Наше дело правое! Партизанскими тропами. Свидетельствуют генерал Доватор и маршал Рокоссовский. Последняя схватка Михаила Немцова. Боевые ордена муровцев

Вместе со всем советским народом, рука об руку с москвичами многие сотрудники МУРа громили фашистов в открытом бою. Часть из них ушла добровольно на фронт, некоторые стали народными ополченцами, другие действовали в тылу врага в партизанских отрядах и диверсионных группах.

На старинном здании по Малому Ивановскому переулку установлена мемориальная доска. На ней выбито:

«В этом здании в октябре 1941 года был сформирован истребительный мотострелковый полк, героически сражавшийся с немецко-фашистскими захватчиками в тылу врага на фронтах Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.».

В полк, кроме чекистов, сотрудников милиции, уголовного розыска, вошли добровольцы с часового завода, типографии «Красный пролетарий», радиокомитета, ряда наркоматов, студенты института физкультуры, слушатели Промышленной академии, школьники-старшеклассники. 7 ноября 1941 года на знаменитый исторический парад на Красной площади вместе С кадровыми частями армии вышли и бойцы истребительного полка. На бой с фашистскими захватчиками народных мстителей вдохновляло историческое напутствие партии:

«Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

Полк имел задачу, действуя в ближайшем тылу врага, истреблять его живую силу и технику, совершать диверсии, громить тыловые учреждения и пункты снабжения, нарушать связь, вести разведку расположения войск противника. За два с половиной месяца — с 13 ноября 1941 года по 31 января 1942 года — штаб полка направил в тыл врага 104 боевые группы. Они действовали на рузском, дороховском, рогачевском, можайском, нарофоминском и волоколамском направлениях. Боевые группы народных мстителей наносили ощутимые удары по врагу. За это гремя они истребили 1016 гитлеровцев, уничтожили 6 танков, 46 автомашин, одно тяжелое орудие, заминировали 8 дорог, взорвали три склада, авторемонтную базу фашистов, два моста, в 440 местах нарушили связь противника.

В дни обороны Москвы из сотрудников милиции формировались и милицейские подразделения для действий в тылу врага. Их боевые операции получили высокую оценку не только руководителей партизанского движения, но и ряда крупных военачальников.

Вот одно из свидетельств признательности милицейскому партизанскому отряду за помощь частям регулярной армии:

«Благодарю командование партизанских отрядов и вас, товарищи партизаны, за сведения. Желаю вам успехов. Доватор».

Эту записку генерал Л. М. Доватор направил партизанам милицейского отряда, которым командовал И. Е. Шапошников, за ценные разведданные и информацию о планах фашистов разгрома одного из отрядов прославленных конников, расквартированного в деревне Каменка Московской области.

Каратели уже давно стягивали силы, чтобы взять в кольцо воинов Доватора. Однажды в доме мельника А. Виноградова, где разместился штаб фашистов, гитлеровцы устроили попойку. Перепившись, офицеры стали хвастаться друг перед другом, как они завтра поведут на Каменку своих солдат и покончат с отрядом кавалеристов. Их бахвальство слышали мельник и его «племянница» В. Прохорова — разведчица партизанского отряда. А через несколько часов о планах фашистов знали партизаны.

И когда стянутые в соседние с Каменкой села танки гитлеровцев и автомашины с автоматчиками начали атаку, загрохотали взрывы. Это сработали партизанские мины. В Каменку фашисты так и не попали. На одной из мин подорвался мотоциклист. В его сумке партизаны обнаружили очень ценные документы, которые немедленно передали в штаб Доватора.

И позднее конники Доватора неоднократно получали от партизан И. Е. Шапошникова ценные разведданные о расположении фашистских частей, их штабов, радиостанций, баз.

В тылу оккупантов действовало несколько отрядов, сформированных только из сотрудников Московского уголовного розыска. Первый такой отряд был организован еще в начале сентября 1941 года. Его возглавил секретарь комсомольской организации МУРа Виктор Колесов. Комиссаром отряда был назначен старший оперуполномоченный 1-го отделения МУРа Михаил Немцов.

Безлунной сентябрьской ночью отряд муровцев перешел линию фронта в районе Волоколамского шоссе и за Истрой углубился в лес. Партизаны, действовавшие в ближнем тылу гитлеровцев, занимались сбором разведывательных данных и диверсионными операциями. Через некоторое время карателям удалось напасть на след отряда и окружить его. Муровцы приняли неравный бой. Когда кольцо окружения стало сжиматься, Виктор Колесов приказал своим товарищам прорываться, а сам залег за пулемет. До последнего патрона он вел огонь по врагу, но дал отряду без потерь прорвать окружение. В этом неравном и тяжелом бою командир пал смертью героя. За мужество, проявленное в борьбе с гитлеровскими захватчиками, секретарь комсомольской организации МУРа Виктор Колесов посмертно был награжден орденом Красного Знамени.

Вскоре для проведения боевых операций в тылу рвущихся к Москве фашистов был сформирован новый партизанский отряд муровцев. В один из поздних осенних вечеров тревожного 1941 года секретарь начальника МУРа, разыскав заместителя начальника 1-го отделения Михаила Кузнецова, сообщила ему:

— Михаил Иванович, вас срочно к товарищу Романченко.

— Меня? — удивленно переспросил Кузнецов и сразу подумал, что же такого он мог натворить, чтобы его вызывал сам начальник управления милиции столицы. Быстро прокрутил в памяти события последних дней. Ничего особого припомнить не смог. Обычная муровская текучка военного времени. При налетах фашистской авиации выезжал с товарищами на места падения вражеских бомб спасать людей и имущество. Дважды за последние дни их отделение выбрасывали в пригород в район приземления немецких парашютистов и диверсионной группы. Возможно, начальство интересуется результатами их вчерашнего выезда на мясокомбинат для пресечения паники и разграбления склада готовой продукции? Но там старшим был не он, а заместитель начальника МУРа. Громких уголовных дел тоже, кажется, в последнее время не было.

Когда Михаил вошел в кабинет Виктора Николаевича Романченко, там уже находились начальник политотдела Московского городского управления милиции Иван Акимович Кожин и двое военных, звания которых он сразу не рассмотрел. Как и все помещения Петровки, 38, кабинет начальника городской милиции в связи со светомаскировкой в городе освещен был весьма скупо, хотя окна закрывали плотные темные шторы.

— Проходите, товарищ Кузнецов, — пригласил Романченко, поздоровавшись с Михаилом. — Знакомьтесь. Этот товарищ из штаба обороны Москвы, а этот — из штаба армии генерала Рокоссовского, — представил военных начальник управления. — Я вызвал вас по поводу вашего рапорта с просьбой отправить на фронт.

Начальник управления вернулся за стол и подвинул к себе раскрытую папку с довольно внушительной стопкой бумажных листов. Михаил заметил, что сверху лежит его рапорт. Уже третий — с просьбой отправить в действующую армию.

— Ваш рапорт?

— Мой, товарищ инспектор милиции.

— Не изменили своего решения, по-прежнему рветесь на фронт?

— Не изменил. Хочу бить фашистов в открытом бою.

Романченко с улыбкой обвел взглядом присутствующих в кабинете и произнес:

— Значит, считаете, что мы отсиживаемся в тылу и не хотим бить гитлеровцев в открытом бою?

— Да нет… Я не о вас… о себе, — смутился Михаил.

— Ничего, бывает, — начальник управления поспешил вывести его из затруднительного положения. — Думаю, сегодня в московской милиции не сыщется такого человека, который не рвался бы в открытую схватку с фашистами. Но ведь кому-то надо быть и здесь. Охранять порядок в городе, бороться с паникерами и мародерами, тушить вражеские зажигалки, спасать людей из-под развалин, дежурить в истребительных батальонах. Наконец, вылавливать разных там жуликов, другой преступный элемент. Но это к слову. Итак, по существу вашего рапорта. Решено сформировать из работников МУРа еще один отряд для заброски в тыл немцев. И командиром этого отряда есть предложение назначить вас, товарищ Кузнецов…

Михаил пружинисто встал со стула и замер по стойке «смирно».

— Служу Советскому Союзу!

— Минуточку. Садитесь и выслушайте до конца. Новый отряд ожидают более суровые условия за линией фронта, чем были они у отряда Колесова. Колесов и его товарищи все время держались вблизи населенных пунктов, поддерживали широкие контакты с местными жителями. Многие знали об их боевых операциях. Может быть, это и сыграло роковую роль в судьбе отряда. Вам известна его судьба? Есть предположение, что на след отряда фашистов навел предатель.

Кузнецов молча кивнул. Неделю назад в МУР из-за линии фронта вернулся оперуполномоченный их отделения Михаил Немцов, который был комиссаром отряда Колесова. Он и поведал товарищам о подвиге их общего любимца, весельчака и жизнелюба, секретаря бюро комсомольской организации МУРа Виктора Колесова.

— В целях обеспечения большей безопасности, — продолжал Романченко после короткой паузы, — новому отряду будет запрещено заходить в населенные пункты, а тем более останавливаться там без крайней необходимости и без тщательной разведки… — Начальник милиции города опять умолк на несколько секунд. — Увы, в семье не без урода. А гитлеровцы рекрутируют свою агентуру на временно оккупированной территории как раз из всяких выродков. Так что родным домом отряда должен стать подмосковный лес и только. Причем постоянно надо менять места своей дислокации, не засиживаться долго на одном месте. А на пороге зима. Отряд столкнется с серьезными трудностями быта, не говоря уже о боевых испытаниях. Поэтому в тыл к немцам пойдут только добровольцы, хорошо проверенные люди. У вас, товарищ Кузнецов, еще есть время подумать над тем, что я сказал, прежде чем принять окончательное решение.

— Я уже подумал, товарищ инспектор милиции. Ваше доверие оправдаю. Клянусь жизнью! — отчеканил Михаил.

— Хорошо, на том и порешим. Переговорите с нашими гостями и приступайте к отбору людей. Начальник МУРа товарищ Рудин уже имеет необходимые указания.

На следующее утро К. Рудин собрал оперативный состав МУРа и объявил, что формируется отряд добровольцев для засылки в тыл фашистов и желающие могут подать заявления. Он подробно рассказал о трудностях, с которыми доведется столкнуться отряду за линией фронта, и дал сутки на обдумывание.

Однако уже через час на его столе лежало более сорока рапортов сотрудников с просьбой послать в тыл врага. Пригласив своих заместителей, начальников отделений, секретарей бюро партийной и комсомольской организаций уголовного розыска, всегда спокойный и уравновешенный Рудин, забросив руки за спину, несколько минут молча вышагивал перед собравшимися из угла в угол своего небольшого кабинета. Подчиненные с интересом наблюдали за начальником: такое его состояние было в новинку. О выдержке и хладнокровии начальника МУРа все хорошо знали. В памяти сотрудников еще свежо было одно из многих свидетельств самообладания Рудина. Не так давно он лично возглавил группу захвата, выезжавшую в Ярославль для задержания бежавшего из Москвы и разыскиваемого муровцами опасного бандита.

Работникам уголовного розыска стало известно, что дерзкий вооруженный преступник под чужим именем проживает в одной из гостиниц областного центра на Волге. Когда приехали в Ярославль, Рудин, приказав подчиненным перекрыть пути возможного нового побега преступника, один вошел к нему в номер. Увидев на пороге незнакомого человека и сразу сообразив о цели его визита, преступник выхватил из кармана пистолет и с криком: «Ни с места, убью!» начал медленно отступать к окну. Рудин смело пошел на вооруженного преступника. В последнюю долю секунды перед выстрелом он отклонился в сторону, и пуля просвистела у уха. Приняв прежнее положение, он спокойно сказал бандиту: «Не умеешь стрелять, не хватайся за оружие. Брось!» Тот покорно разжал пальцы, и пистолет упал к его ногам. Когда на звук выстрела в номер вбежали несколько сотрудников, Рудин как ни в чем не бывало листал записную книжку бандита.

Два ордена Красной Звезды и орден «Знак Почета», полученные в мирное время, красноречивее всяких слов характеризовали начальника МУРа.

Немного успокоившись, Рудин вернулся за стол и, прикрыв ладонью стопку рапортов сотрудников, проговорил:

— Это что же получается, товарищи? А? Значит, вывешиваем большой плакат: «МУР закрыт, все ушли на фронт!» и сворачиваем борьбу с преступностью в осажденной фашистами столице. Так? Да нам преступники только спасибо за это скажут. Так, чего доброго, и от фрицев благодарность можно заработать. Позор для уголовного розыска.

— Но вы же сами утром сказали, что желающие уйти в партизаны могут писать рапорта, — подал голос Николай Шестериков.

— Сказал и сейчас повторяю: могут, — быстро отозвался Рудин. — Однако в каждом деле должны быть порядок и дисциплина. А что получается у нас? Приходит ко мне с рапортом оперуполномоченный Немцов и с порога заявляет: «Запишите меня в отряд первым». «Почему, спрашиваю, первым? Вы уже ходили в тыл к гитлеровцам. А как смотрит на ваш уход начальник отделения?» А он мне: «При чем здесь начальник отделения! У меня с фрицами особый счет, не отпустите — пойду в партком». Видали такого! Вот, к слову, у вас, товарищ Шестериков, сколько сотрудников подали рапорта?

— Точно сейчас не знаю.

— Вот я и говорю: непорядок это. Обязаны знать, кого мы рекомендуем в отряд, с кем останетесь работать. И каждый начальник отделения, мои заместители обязаны позаботиться, чтобы остающийся оперсостав принял на себя обязанности ушедших в тыл врага. Дело борьбы с преступностью в столице не должно пострадать. При отборе добровольцев надо учитывать их военную специальность. Нужны минеры, автоматчики, снайперы, пулеметчики, лучшие значкисты «Ворошиловский стрелок». Уголовному розыску оказано большое доверие, и дело нашей чести оправдать его на все сто процентов — рекомендовать в отряд лучших из лучших…

Не без обид и выяснений «почему его, а не меня» в МУРе сформировали отряд из двадцати двух добровольцев. С каждым состоялось по нескольку бесед, прежде чем сотрудник получил «добро» на зачисление в партизаны. Командиром был назначен Михаил Кузнецов. Его заместителем — Михаил Немцов, который сумел-таки убедить начальство, что он для отряда — незаменимый человек, так как отлично знает Подмосковье, уже имеет опыт действий в тылу врага, закончил курсы минеров, а к тому же у него значок «Ворошиловский стрелок» первой ступени. Партизанским комиссаром стал старший оперуполномоченный 2-го отделения Илья Михлин.

За учебными тренировками и инструктажами, которые вели представители нескольких отделов штаба обороны города, незаметно пролетели дни, отпущенные на подготовку муровцев к отправке за линию фронта. В последний день сентября к бойцам отряда пришли начальник милиции города В. Романченко и начальник политотдела И. Кожин. После придирчивой проверки готовности партизан к выполнению боевого задания завязалась беседа, как говорят, «за жизнь». В конце ее Романченко спросил:

— Товарищи, возможно, кто-либо считает себя еще недостаточно подготовленным для действий в фашистском тылу? Работа там предстоит тяжелая, сопряженная со многими лишениями и опасная для жизни. Или кто за эти дни передумал идти с отрядом — скажите прямо. Никаких упреков таким товарищам не будет высказано. Мы хорошо понимаем, на какое дело вы идете. И хотели бы быть уверенными, что каждый идет на него с полным сознанием своего долга в это трудное для нашей страны время.

Никто не проронил ни слова. Сделав небольшую паузу, начальник управления милиции Москвы напутствовал подчиненных:

— Завтра, товарищи, вы вступите на тропы партизанской войны с гитлеровскими захватчиками. Руководство управления и партком уверены, что всегда и во всем вы будете верны присяге Родине и ни при каких обстоятельствах не уроните высокую честь нашего прославленного МУРа. Пусть славным будет ваш боевой путь!

Первая половина следующего дня — 1 октября 1941 года — ушла на экипировку отряда. Каждый получил личное оружие — пистолет или револьвер «наган», валенки и шапку-ушанку. На отряд выдали три автомата и девятнадцать винтовок, гранаты и мины, подсумки с патронами и вещевые мешки с запасом продуктов — галет, сухарей, шоколада, несколько армейских фляжек со спиртом.

Когда все было получено и упаковано, родилась идея сфотографироваться на память. За час до выезда к линии фронта старший уполномоченный Евгений Потапьев навсегда запечатлел своих товарищей.

Солнце начало клониться к горизонту, когда со двора здания на Петровке, 38 отошел старенький автобус и, выбравшись на Волоколамское шоссе, направился в сторону Истры, уже оккупированной фашистами. Отряд сопровождал представитель штаба 16-й армии генерала К. К. Рокоссовского. Через час с небольшим были у линии фронта. Автобус остановили бойцы боевого охранения 4-й танковой бригады. Представитель штаба армии вместе с Кузнецовым и Немцовым направились на командный пункт командира бригады М. Е. Катукова. Приняли их комбриг и начальник политотдела И. Г. Деревянкин.

— Знаю, знаю, — подтвердил Михаил Ефимович, когда Кузнецов и Немцов представились ему и доложили о цели прибытия в расположение бригады.: — Мне уже звонил начальник штаба армии генерал Малинин. Все сделаем в лучшем виде. Да и как не постараться для своих тезок Михаилов! — широко улыбнулся Катуков и приказал адъютанту: — Капитана Гусева ко мне!

Пока разыскивали командира первого батальона капитана Гусева, разговор зашел о положении на фронте.

— Не знаю, как на других участках, но на нашем нелегко, — откровенно признал командир танковой бригады. — Прут, гады, не считаясь с потерями в живой силе и технике. Но бить немца можно.

— И бьем, — поддержал Катукова начальник политотдела. — Остановили вражеское наступление и помаленьку перемалываем хваленые гитлеровские дивизии. Москвы им не видать как своих ушей.

— А теперь и подавно, — пошутил Катуков, лукаво поглядывая на сотрудников МУРа. — Мы их с фронта в гриву, а вы с тыла в хвост.

Прибыл командир первого батальона.

— Принимай, капитан, партизанское пополнение. С наступлением темноты перебросишь их за линию фронта. Договоритесь о связи между собой. — И обратившись к гостям, Михаил Ефимович напутствовал: — От души желаю вам и вашим товарищам успеха. Храни вас удача от лишних потерь.

Катуков и Деревянкин тепло попрощались с муровцами, и отряд направился в расположение выдвинутого на передовые рубежи танковой бригады батальона капитана Гусева.

— Связь с вами будут поддерживать наши разведчики, — сообщил комбат, когда они прибыли на место. — Сейчас я познакомлю вас с ними. А пока располагайтесь, отдыхайте. Скоро ужин, перекусим, чем порадуют интенданты, а там, смотришь, пора и в путь.

Ближе к полуночи Гусев выделил в проводники солдата-разведчика, который вывел отряд на нейтральную полосу и подсказал, как вернее обойти возможные вражеские пикеты. К утру партизаны были уже далеко за линией фронта. В стороне от дорог в подмосковном густолесье разбили первый свой лагерь и стали держать совет, как лучше организовать выполнение боевого задания.

Руководством управления милиции Москвы по согласованию с командованием и штабом 16-й армия перед партизанским отрядом была поставлена основная задача: дезорганизация тыла противника. Партизаны должны были уничтожать мелкие гарнизоны и группы фашистов, их обозы, ремонтные мастерские и передвижные летучки, склады с горючим и боеприпасами, нарушать связь между оккупированными гитлеровцами населенными пунктами, устраивать завалы, минировать и разрушать дороги, а также собирать разведданные о передвижении противника, скоплении его войсковых частей.

Часто меняя лесные базы, действуя, в зависимости от обстановки, то отдельными группами, то всем составом отряда, партизаны постоянно напоминали фашистским оккупантам о своем присутствии в их тылу. Как-то дозорные отряда западнее деревни Кострово обнаружили у моста через речку скопление немецких войск. По мосту беспрепятственно шла пехота, артиллерия, двигались автомашины. Партизаны поняли, что гитлеровцы нашли обходный путь для переброски своих сил к передовой, еще не установленный нашей войсковой разведкой. Мост решили взорвать. Выделили группу подрывников, организовали их боевое прикрытие. Выждали, когда движение стихло, быстро сняли охрану и заложили мины. Спустя некоторое время появились немцы. Когда головные машины въехали на мост, сильный взрыв разметал их в разные стороны. Среди фашистских вояк началась паника. Обстреляв мечущихся у разрушенного моста фашистов, партизаны отошли в лес.

В другой раз по просьбе армейских разведчиков они выследили и уничтожили передвижной наблюдательный пункт противника, с которого корректировался огонь вражеских батарей. Операцию провели днем, когда фашисты меньше всего ждали нападения партизан. Разделившись на несколько групп, тщательно маскируясь, незаметно подползли к наблюдательному пункту фашистских артиллеристов, забросали его гранатами и обстреляли из автоматов. Подорвали вражеские автомашины с радиостанциями и уничтожили несколько гитлеровцев. В этой операции особо отличились Кузнецов, Школьников, Немцов, Краснобаев и Долженков.

Нередко на прифронтовых дорогах партизаны устраивали завалы, дезорганизуя передвижение противника. Небольшие обозы и одиночные машины обстреливали и подрывали. Подчас на пути крупных транспортных колонн на завалы прикрепляли дощечки с надписью «Мины». Пока фашисты разбирались, что к чему, уходило время.

Все попытки карателей напасть на след отряда и окружить его оканчивались безрезультатно. Партизаны всякий раз целыми и невредимыми уходили от преследователей, чтобы вскоре вновь заявить о себе в другом районе. Начав операции юго-западнее Истры, они в первых числах декабря вышли к Рузе. Здесь и узнали о начале контрнаступления Красной Армии. А скоро им довелось громить фашистов в боевых порядках наступающих под Москвой войск.

На окраине деревни Горюны, куда на шум боя вышли из леса, муровцы столкнулись со старыми знакомыми — танкистами батальона капитана Гусева.

— Вот здорово, ребята, вас мне послала сама судьба, — приветствовал их Гусев. — Быстро седлайте машины, будете у меня танковым десантом. Сейчас мы фрицам покажем кузькину мать! Давайте, други мои, пошевеливайтесь, пока немцы еще не очухались.

— Какой из нас десант? Мы и на танках никогда в жизни не ездили, — попробовал объяснить командир отряда.

— Пустяки, никакой тут премудрости нет, — махнул рукой комбат. — Все в жизни бывает в первый раз. Забирайтесь на броню и держитесь крепче за скобы или что там еще. Танк остановится, сигайте на землю и бейте фашистов. И вся недолга! Ясно? По машинам!

Через несколько минут батальон, взревев моторами, с десантом на броне рванулся на позиции врага. Танкисты и партизаны смяли оборону фашистов и обратили их в бегство. Еще не остыв от боя, Гусев, с блестящими от возбуждения глазами на закопченном лице, расспрашивал новоявленных десантников:

— Как броневое крещение? Без потерь? Герои! Вижу, не из робкого десятка. Обязательно доложу начальству. Самочувствие-то как?

— Очень уж трясет, того и гляди, сбросит под гусеницы, — поделился кто-то впечатлением.

— А вы думаете, нас там внутри не трясет? Ого-го, как швыряет из стороны в сторону. Но это замечаешь только попервости, а потом привыкаешь. И вы пообвыкнете. Вот покатаем вас побольше и пообвыкнете, — смеялся комбат, пожимая руки обступившим его партизанам.

И точно. С каждым новым рейдом, в котором участвовали вместе с батальоном, муровцы чувствовали себя на танковой броне все более уверенно. В одной из атак на окопы немцев у деревни Анино был ранен пулеметчик отряда Александр Овечкин. И хотя он потерял много крови, броню танка не покинул до полного завершения атаки. А когда ему предложили отправиться в госпиталь, наотрез отказался оставить боевых товарищей.

Вместе с танкистами партизаны-муровцы штурмовали вражеские гарнизоны и таких крупных населенных пунктов Подмосковья, как Петровское и Волоколамск. Вспоминая этот период партизанской эпопеи отряда, его командир Михаил Иванович Кузнецов писал:

«С активизацией действий наших войск на волоколамском направлении наш отряд получил задание от командира 1-й гвардейской бригады Катукова… находиться в ближайшем тылу немцев, организовывать видимость окружения отдельных гарнизонов и тем самым ослабить их сопротивление наступающим войскам Красной Армии. Чтобы создать панику в тылу противника и держать его в постоянном страхе, на путях его сообщений мы устраивали противотанковые и противопехотные мины, на которых подрывались фашисты и их техника. Кроме того, о своем присутствии мы напоминали немцам эпизодическими налетами.

Когда наш отряд попал в расположение танковой бригады, в момент наступления мы выполняли роль танкового десанта».

С волоколамского направления после относительной стабилизации фронта отряд муровцев был переброшен для выполнения боевого задания в Шаховский и Рузский районы.

В результате крупномасштабной операции по разгрому немецко-фашистских войск под Москвой, начавшейся 5 декабря 1941 года и закончившейся 20 апреля 1942 года, враг был отброшен на запад на 80—250 километров. Противник потерял в ходе боев более 500 тысяч солдат и офицеров, 1300 танков, 2500 орудий, более 15 тысяч автомашин и другой техники.

В эту победу внесли долю своего ратного труда и бойцы партизанского отряда МУРа, а также другие отряды и диверсионные группы московской милиции. О их боевых действиях писал маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский:

«…1 октября 1941 г. на участок фронта, занимаемый войсками 16-й армии, которыми в то время я командовал, прибыл отряд добровольцев, сформированный из числа работников милиции гор. Москвы.

Этот отряд был переброшен через линию фронта на волоколамском направлении для партизанских действий в тылу немецко-фашистских войск… По сведениям, поступившим в армию, отряд, находясь в тылу врага до 28 апреля 1942 года, действовал успешно».

После разгрома фашистов под Москвой значительная часть сотрудников вернулась к исполнению своих служебных обязанностей в МУРе, но многие связали дальнейшую судьбу с армией и громили врага далеко от столицы.

…В октябре 1942 года в районе Туапсе группа советских солдат защищала ущелье, преградив путь большому отряду гитлеровцев. Фашисты несколько раз обрушивали на воинов шквалы минометного и артиллерийского огня. Но каждый раз, как только гитлеровцы поднимались в атаку, их встречал мощный огневой удар защитников ущелья. Откатившись назад, оставляя убитых, фашистские автоматчики снова требовали у артиллеристов и минометчиков поддержки.

Силы были неравными. Все реже ответные залпы защитников ущелья, все меньше оставалось их в живых. И вот наконец только один боец с кровоточащими ранами отбивается от наседающих врагов. Но скоро и у него кончились патроны. Зажав гранату в руке, он поднялся навстречу врагам в полный рост. Увидев, что раненый без оружия, гитлеровцы осмелели и решили взять его живым. В тот момент, когда фашисты бросились на последнего защитника ущелья, он с трудом выдернул чеку гранаты и сделал несколько шагов им навстречу. Взрыв. Солдат погиб, но рядом с ним нашла смерть и группа гитлеровцев. Так далеко от Москвы погиб бывший работник МУРа Михаил Сергеевич Немцов.

В Московский уголовный розыск молодой коммунист Михаил Немцов пришел по путевке Краснопресненского райкома партии в 1939 году. Новое дело пришлось ему по душе. Он настойчиво постигал основы оперативно-розыскной службы, не стеснялся учиться у старших, более опытных товарищей, работал не считаясь со временем. Немцов был верным и добрым другом, отзывчивым товарищем, мужественным и бескомпромиссным человеком.

С первых дней Великой Отечественной войны Михаил рвался на фронт. Однако впервые лицом к лицу с фашистскими оккупантами ему довелось встретиться только в сентябре 1941 года, когда вместе с первым отрядом муровцев он ушел в тыл врага. Несколько месяцев провел Немцов за линией фронта и со вторым партизанским отрядом сотрудников МУРа. Во многих критических ситуациях пришлось побывать Михаилу и его товарищам во вражеском тылу, но мужество и находчивость всякий раз выручали их в трудную минуту.

Как-то Немцов с несколькими товарищами, проводя разведку местности, куда предстояло передислоцироваться их отряду, зашли в обнесенную крепким забором избу на окраине деревни. Во дворе были привязаны несколько лошадей. Находившийся здесь пожилой мужчина объяснил, что он — бывший колхозный конюх, которого оккупанты заставили присматривать за лошадьми, собранными ими по соседним селам для отправки в Германию.

— Уходите, ребята, — посоветовал он. — Вот-вот фрицы заявятся, а вас всего ничего, только головы сложите зазря.

Но уйти незамеченными не удалось. На дороге появились два автофургона с группой фашистов, приехавших за лошадьми. Пришлось принять неравный бой.

— Рус, сдавайся! — кричали немцы, подступая к дому, за стенами которого укрылись партизаны. Их меткий огонь охладил пыл оккупантов. Разъяренные враги бросили в разбитое окно бутылку с горючей жидкостью. В доме занялся пожар. Казалось, муровцы попали в безвыходное положение: или сгореть заживо, или пасть под автоматной очередью врагов. Немцов, открывая дверь, чтобы побольше дыма выходило из горящего дома, бросил взгляд на двор и его осенило. Он попросил товарищей быстро освободить от привязи перепуганных стрельбой и пожаром лошадей. Сам же распахнул ворота. Лошади с ржанием устремились на улицу. Среди фашистов произошло замешательство. Этим и воспользовались муровцы, чтобы прорваться через вражью цепь.

Товарищи называли Михаила счастливчиком и везучим человеком. И когда его просили раскрыть секрет удачливости, он неизменно отвечал своей излюбленной поговоркой: «Не такие мы ребята, чтоб зазря пропасть». За успешное выполнение заданий в тылу врага Немцов был награжден орденом Красной Звезды, а за подвиг в районе Туапсе — посмертно орденом Красного Знамени.

Военная подготовка и навыки, обретенные за годы работы в МУРе, весьма пригодились в фронтовой жизни сотрудникам, которым довелось сражаться с врагом в действующей армии. Все они имели боевые награды и отличные характеристики командования.

«За время пребывания в отдельном батальоне связи, — сказано, например, в армейской характеристике А. И. Ефимова, начавшего службу в уголовном розыске в 1919 году, — показал образцы воинской дисциплины, мужества и отваги в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Посылался на самые ответственные участки боя и каждый раз верный сын Родины выполнял задания на отлично, своим бесстрашием увлекал товарищей».

Самоотверженный труд работников уголовного розыска, других служб московской милиции в тяжелейшее для столицы нашей Родины время, когда враг стоял у ее стен, получил высокую оценку Коммунистической партии и Советского правительства. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 июля 1942 года за успешное выполнение заданий правительства по охране революционного порядка и общественной безопасности и проявленные при этом отвагу и мужество большая группа работников милиции Москвы была награждена орденами и медалями. Среди них К. Гребнев, Н. Шестериков, П. Тахтаджиев, А. Кириллов и ряд других сотрудников МУРа.

«Работники РК милиции, — писала газета «Правда» 3 июля 1942 года, — проявляют мужество и отвагу в охране революционного порядка и общественной безопасности, самоотверженно борются с антисоветскими элементами, неустанно следят за революционным порядком и общественной безопасностью. И на этом участке многие проявили себя верными сынами Родины, доблестными патриотами».

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

document.wikireading.ru

В тылу и на фронте Воспоминания фронтового оператора 

В.Э.Томберг В тылу и на фронте Воспоминания фронтового оператора  Москва 2002 г. Я вспоминаю о минувшем, и оно оживает в сознании, словно реальность. Начинает казаться, что мои коллеги, друзья, родные не погибли, а продолжают жить и мечтать. Прошлое воскресает и живёт в сознании так отчётливо, так ясно, словно подтверждая теорию субъективных идеалистов о том, что реально лишь то, что существует в нашем представлении. И так хорошо чувствовать рядом близких, дорогих людей! Они разговаривают, советуют, возражают, поправляют. Недаром говорят: «Человек живёт, пока о нём помнят и пока его любят». Быть может, люди и тянутся друг к другу, в подсознании надеясь продлить свою жизнь в чувствах и мыслях других?.. Почему – эта книга? Тот, кому пришлось много путешествовать, сталкиваться с подлинными героями и своими глазами видеть смерть, не может оставаться наедине с распирающими его чувствами и мыслями. Невольно появляется желание поделиться с кем-нибудь впечатлениями, рассказать подробности того, что дважды не случится. Но когда в памяти накапливается много событий и приключений, то рассказать о них становится невозможно: ведь никто не в состоянии прослушать такой длинный рассказ, насколько бы интересен он ни был. К счастью, с детских лет у меня выработалась привычка записывать впечатления о наиболее взволновавших меня событиях. Так накопились ворохи исписанных листов бумаги, маленьких и больших записных книжек, тетрадей, блокнотов: ведь записи нередко приходилось вести в таких условиях, когда было не до выбора бумаги. И вот однажды, вскоре после окончания Великой Отечественной войны, у меня появилось желание перечитать всё то, что я написал за предыдущие 20 лет сознательной трудовой жизни. Этому занятию пришлось посвятить много вечеров. И не напрасно. Сквозь призму прожитых лет многие факты и события предстали передо мной совсем в другом свете. И тут я особенно остро почувствовал необходимость поделиться с кем-нибудь неожиданными для меня самого выводами, рассказать обо всём, что я видел, испытал и о том, что мне рассказали близкие друзья, фронтовые операторы, из которых многих уже тогда не было в живых. Я сел за стол и начал писать, пользуясь дневниками и беглыми заметками. Когда мои записи составили порядочную стопу, и я почувствовал, что рассказал самое главное, я решил всё перечитать… И представьте себе разочарование уставшего, мучимого многодневной жаждой путника пустыни, принявшего мираж за настоящий оазис! Я намеревался восславить героев, своих погибших друзей, которых невозможно забыть, потому что, как это ни печально, погибают чаще всего самые лучшие, самые честные, мужественные и решительные, скромные и благородные. А хвастуны остаются жить, да ещё присваивают себе чужие подвиги. И вот, вместо живых, чутких, замечательных людей, о которых я собирался поведать, с моих страниц на меня повеяло протоколом. Я чувствовал, что если дать прочесть этот текст кому-нибудь, кто не знал моих друзей, то он не испытает и сотой доли того, что мне хотелось рассказать об их переживаниях и силе духа. С горечью отложил я всю эту кипу напрасно испорченной бумаги, чтобы никогда больше (как мне тогда казалось) к ней не притрагиваться. Листы бумаги, особенно те, на которых записи были сделаны во время боёв Великой Отечественной войны, совсем пожелтели, истрепались на сгибах. Не всё уже можно было разобрать. А ведь по роду моей работы различных бумаг у меня всё время прибавлялось. В конце концов рукописей стало так много, что они загромоздили почти весь шкап, и некуда было ставить новые книги. Но рука не поднималась уничтожить старые записи, может быть и не особенно умелые, но ведь в них таилась вся моя насыщенная событиями и переживаниями прожитая жизнь. Мне достаточно было одного взгляда на эти бумаги, и в памяти воскресали близкие люди, в ушах звучала их характерная речь. Как-то осенью, получив отпуск и собираясь уехать отдыхать, я заглянул в шкап, чтобы выбрать какую-нибудь интересную книгу на дорогу. Ничего подходящего не попадалось, и взгляд приковали знакомые записи. Машинально я пробежал несколько строк и … не мог оторваться. Сквозь небезукоризненный текст на меня снова повеяло живыми воспоминаниями. Я почувствовал, что рукопись, несмотря на все её несовершенства, словно живёт собственной жизнью и требует, чтобы я продлил её существование. Отзвук давно минувших событий и переживаний, может, и не очень ясно, но всё же слышался в тексте. Я понял, что в этом жанре творчества заключено нечто, что важнее литературных красот и безупречного стиля. Так сама жизнь пытается себя сохранить. В общем, вместо книги со мной на отдых поехали фронтовые записи. Отпуск мой пропал. А, впрочем, может быть, это был лучший отдых в моей жизни. С тех пор я не переставал работать над своей рукописью. Как только выдавалось свободное время, я принимался её редактировать, переписывать, а иногда и совершенно переделывал отдельные куски. Порой одно воспоминание вытягивало из памяти другое, более ранее. Хотелось объяснить, какими и почему мы тогда были. Так, в конце концов, ретроспективно я добрался и до своего детства. Одно время я даже намеревался написать повесть, но потом вернулся всё же к документальной форме изложения. Ведь люди, которых мне довелось встретить в жизни достойны того, чтобы их узнали под их собственными именами. На фронтах Великой Отечественной войны в разное время снимали 253 кинооператора. Нередко нам приходилось находиться в самой гуще сражений. Если журналист, литератор может описать бой по рассказам военачальников, очевидцев, то оператору, для того, чтобы заснять битву, необходимо самому находиться в центре боёв. Солдаты и офицеры – сплочённый коллектив. Все у всех на виду, подчинены единому уставу: не пойдёшь в атаку – расстреляют. А кинооператор на войне в известной степени сам по себе. Атаку он мог и не снимать: на передовой за ним не стояли начальники – они командовали из более безопасных мест. Поэтому для оператора всё решали его собственные моральные принципы. И дело тут было не только в страхе или трусости – ведь убить могли и далеко от линии фронта – но в чувстве долга, личной ответственности, наконец, элементарной порядочности. Для нас был один критерий: отснятый материал. Мнение товарищей и начальства о твоём поведении на фронте определялось по тому, что на экране. А ведь качество твоей работы выяснялось только много позже, когда материал доставлялся на студию, проявлялся, был включён в какой-то киносборник или полнометражный фильм. В боях, далеко от руководителей, от тебя самого зависило, идти ли на риск, снимать ли подлинные боевые действия, в то время, как вокруг рвутся снаряды, падают бомбы, свистят пули, разрывы снарядов вздымают горы земли, рушатся здания, сама почва горит под ногами. Что пересилит в этот страшный момент: страх или профессиональный и гражданский долг? Не всегда даже сам человек мог ответить на этот вопрос заранее. Немало фронтовых операторов – 31 человек – не вернулось с войны. Многие были ранены. При киносъёмке боёв на Карельском перешейке был убит кинооператор Филипп Печул. Под Ижорой погиб Дима Эдельсон, а Герман Шулятин получил тяжёлое ранение. В августе 1941 года значительно превосходящими силами гитлеровцы прорвались к Таллинну. Войска и население были вынуждены эвакуироваться морским путём. Фашисты бросили на суда авиацию, торпедные катера, установили густую сеть минных заграждений. Многие корабли погибли. С транпортного судна «Вирония» эвакуацию снимали кинооператоры А.Знаменский, П.Лампрехт, В.Сумкин. Прямое попадание авиабомбы затопило «Виронию», и все трое кинооператоров погибли. При прорыве блокады Ленинграда получили ранения операторы А.Лебедев и С.Масленников. В 1942 году впервые в истории ВГИКа пять выпускников операторского факультета – Илья Аронс, Илья Гутман, Юрий Монгловский, Виктор Муромцев и Николай Номофилов – выехали снимать дипломные работы в действующую армию. Идея защиты операторских дипломов на фронтах Великой Отечественной войны возникла у их наставника, ветерана гражданской войны, знаменитого оператора, создавшего вместе с С.Эйзенштейном известный всему миру «Броненосец «Потёмкин», — Эдуарду Тиссе. Трагически не повезло Николаю Новофилову: он погиб от снаряда, не успев заснять ни одного кинокадра. Корифей отечественного кинематографа П.В.Ермолов стал оператором хроники ещё в 1912 году и снимал сражения первой мировой войны, снимал гражданскую, запечатлел кинопортреты живых В.И.Ленина, В.И.Чапаева, С.М.Кирова, Г.К.Орджоникидзе, М.Н.Тухачевского. С первых дней Великой Отечественной войны он оставляет художественное кино и снова становится кинохроникёром. 3 августа 1942 года Ермолов пошёл в тыл врага, чтобы снять, как разведчики ловят «языка». Эта съёмка стала для него последней. При возвращении Ермолов был тяжело ранен осколком мины. Врачи спасли жизнь замечательного человека, но работать оператором он уже не смог. На Орловско-Курской дуге, после долгих экспериментов Е.Лозовский приспособил свой стационарный аппарат для съёмки с движущегося танка. В тяжёлом танковом сражении из немецкого противотанкового орудия были убиты командир и водитель танка. Специальный бронированный бокс, в который была заключена камера, спас жизнь оператора. Правда, Е.Лозовский был тяжело ранен: ему в спину вонзилось 27 осколков. В дни этого же сражения погибли Иван Малов и Алексей Солодков. Борис Вакар снимал в одном из отрядов партизанского соединения знаменитого украинского «деда» — С.Ковпака. Под Шепетовкой у села Белоконь отряд окружили эсессовцы, и вражеская пулемётная очередь сразила оператора. При киносъёмках за овладение Кёнигсбергом (Калининградом) был убит Владимир Крылов и тяжело ранен его брат Анатолий Крылов. У восточных границ Чехословакии погибли: Я.Лейбов, Б.Пумпянский, А.Эльберт. Во время киносъёмок форсирования Дунайского канала под Веной смертельно ранило кинооператора Семёна Стояновского. Умирая, он шептал: «Аппарат… сохраните аппарат… не засветите плёнку… передайте в штаб…» Он похоронен в Вене на братском кладбище советских воинов. В этом же сражении тяжёлое ранение получил И.Чикноверов. В 1943 году погибли кинооператоры И.Авербах, В.Высоцкий, И.Таги-заде, получили ранение Г.Андриканис, А.Зазулин, А.Назаров, С.Урусевский. Но далеко не всегда нам известны обстоятельства гибели наших коллег. Однако один из фронтовых кинооператов стал символом мужества, смелости и героизма: о нём создан кинофильм, на родине открыт его мемориальный музей. Это – Владимир Сущинский. Снимая бои на окраине Бреслау (Вроцлав), он поднялся на железнодорожную насыпь и встал со своей киносъёмочной камерой во весь рост. Перед ним открывалась широкая панорама сражения, и он нажал на пусковой крючок аппарата. В этот момент рядом с ним разорвался снаряд. Падая, смертельно раненный оператор продолжал снимать и как бы запечатлел свою собственную смерть. Николай Быков видел это и на своих руках вынес друга с поля боя. А вскоре, во время киносъёмки атаки, погиб и сам, не дожив всего 20 дней до Победы. В последние дни войны под югославским городом Триестоло при киносъёмке танковой атаки фашистский снаряд попал прямо в грудь кинооператора Виктора Муромцева. После боя от него не нашли ничего, даже металлических обломков съёмочной камеры. Уже несколько десятилетий нет с нами наших замечательных кинооператоров, но и сегодня они говорят с нами своими боевыми кинокадрами, которые бережно хранятся в кинофондах, а нередко и включаются в документальные и художественные фильмы. Заснятые на фронтах Великой Отечественной войны 3,5 миллиона метров киноплёнки – это вечный памятник погибшим и живым кинооператорам. Мысли о них не в последней степени подталкивали мою руку к продолжению работы над этими записками. Почему же человек, ставший свидетелем и участником Великой Отечественной войны, не может забыть её годы, десятки лет, никогда? Почему спустя какое угодно количество лет участник войны порой просыпается в поту и страхе? Об этом написано уже очень много книг: воспоминаний, свидетельств, исследований, повестей, романов, стихов. Может быть, хватит? Может быть, всё уже сказано, и не следует повторяться?.. Но можно ли вообще рассказать об этой величайшей войне всё? По-моему, исчерпать эту тему в принципе невозможно. И если воспоминания – и не только о страхе и варварстве, но и о беспримерном героизме, самопожертвовании, проявлении высших взлётов человеческого духа – если всё это не даёт покоя, не забывается, то, я думаю, каждый имеет право и даже просто обязан поделиться своими воспоминаниями. Рассказанное облегчает душу и может пригодиться многим, особенно сейчас, когда уже почти не осталось свидетелей того ужасного и, вместе с тем, прекрасного времени. Вхождение в жизнь. Где моя родина? М ой отец — Эрнст Томберг («Эрнестович» — это я в своём паспорте закрепил, потому что «Эрнстович» никто с первого раза даже в трезвом состоянии выговорить не мог!) — родился и вырос на хуторе в южной части Эстонии километрах в 12-ти от маленького городка Вяндра. В мою бытность в Эстонии в 40-х — 50-х годах туда можно было добраться из Таллина по узкоколейке в сторону Пянну. Не доезжая города Тоотса, надо было выйти на какой-то незначительной станции, откуда по ещё более узкой железной дороге до Вяндры шёл малюсенький паровичёк с тремя вагончиками. Когда на хутор приезжала моя мама с моей дочерью Тамарой, то на станцию Вяндра с хутора кто-нибудь приезжал за ними на подводе. Я же обычно эти 12 километров одолевал пешком. Если так непросто было добираться туда в 40-е годы, то легко представить себе, насколько затерянным и отдалённым от всякой цивилизации был этот хутор в XIX веке, когда там рос мой отец. Отец вырос в многодетной семье (у него было, кажется, четыре брата и две сестры), и дать образование всем детям родители не могли — не хватало средств. Отец с детства хотел жить в городе. Помню, когда я учился в 7-м или 8-м классе, он как-то сказал мне, что с раннего детства мечтал (когда женится) вырастить только одного сына, чтобы дать ему возможность получить высшее образование. И вот, когда подошло время служить в армии, (а от семьи должен был идти служить один из сыновей), решительно вызвался отец. Так он оказался в воинском гарнизоне Варшавы: Польша была тогда частью России. Там он познакомился и подружился с русским солдатом Нилом Ивановичем (забыл фамилию), который был женат на Татьяне Васильевне Пименовой, сестре моей будущей мамы, ставшей потом моей крёстной. Нилу разрешили, чтобы к нему на побывку приехала жена, но одна Татьяна ехать боялась, да по тем временам это считалось и не очень приличным. Поэтому она взяла с собой свою младшую сестру Наталью. У меня чудом сохранился уникальный документ, датированный 15 сентября 1896 года. Он гласит: «Выдано Наталье Васильевой Пименовой, дочери мещанина посада Селижарова Осташковского уезда Тверской губернии, православного вероисповедания, родившейся 19 августа 1884, в удостоверение того, что она обучалась в Борисовском начальном народном училище и окончила в оном полный курс учения», что заверено печатью предводителя Осташковского уездного дворянства. Поездка деревенской девушки, дочери мельника, из северной глуши Тверской губернии оказалась судьбоносной: знакомство с Эрнстом Томбергом перешло во взаимную симпатию. После её отъезда обратно в деревню началась переписка. Но вскоре воинскую часть отца из Варшавы перевели во Владивосток. Однако вместо разрыва столь дальнее расстояние привело к свадьбе. Мать переехала во Владивосток, где и родился я на окраине у Чёрной речки. О первых четырёх годах своей жизни, проведённых во Владивостоке, я, конечно, ничего не помню. Вообще память собственная и воспоминания маминых рассказов о моём раннем детстве настолько слились у меня в сознании, что теперь мне уже трудно их различить. Самое раннее событие, закреплённое в семейных историях, произошло, когда мне было 3 года. Играя с моей тогдашней подружкой, эстонской девочкой Хильдой, я залез на дерево, не удержавшись, свалился и ударился затылком об острый камень. У меня были длинные, необыкновенно белые кудри, изумлявшие всех прохожих во Владивостоке: белокурые прибалтийские дети были там редкостью — преобладали китайцы. Так вот всю мою роскошную светло-льняную шевелюру залило кровью. Мама страшно испугалась, но царапины оказались поверхностными, и всё обошлось. Отец служил писарем в чине подпрапорщика. Когда началась мировая война, его часть отправили на фронт. Было это летом 1916 года. Отцу разрешили завезти жену и 4-хлетнего сына к родным. Так я оказался на берегах Волги, где жил старший брат мамы с тремя взрослыми сыновьями, работавшими на водяной мельнице. Дом их стоял на высоком берегу Волги, вода в которой была прозрачна, как слеза, и пили её прямо из реки — тогда ещё и не слыхивали об экологических загрязнениях. Рядом через проезжую дорогу, прямо в лесу, стоял маленький домик в одну комнатку с большой русской печью, где мы с мамой и прожили до лета 1918 года, когда отца демобилизовали. Он приехал за нами и отвёз в Москву, где жила другая сестра мамы Варвара Васильевна Пименова-Любимова с четырьмя взрослыми детьми — двумя дочерьми и двумя сыновьями. Мы остановились у них, но вскоре нам дали отдельную комнатку в том же доме: жильё в то время в Москве ещё не было дефицитом. О полутора годах пребывания в деревне, как и о первых четырёх годах жизни во Владивостоке, у меня в памяти ничего не осталось. Но приезд в Москву на Большую Переяславскую улицу весной 1918 года, когда мне не исполнилось ещё шести лет, врезался в память навсегда, и жизнь моя словно только с этого момента и началась. Хорошо помню, как в первый день приезда я вышел во двор, заросший травой и зажатый двумя одинаковыми двухэтажными бревенчатыми домиками. Не успел я как следует осмотреться, как вдруг услышал откуда-то сверху страшный оглушительный шум. Напуганный, я в ужасе поднял голову и увидел проносящееся над домами громадное, как мне показалось, неведомое сооружение… И вдруг, с охватившей меня радостью догадался: «Это же аэроплан, о котором рассказывал мне папа в письме с фронта!» Тогда же он прислал и рисунок, похожий на прогромыхавшее надо мной чудо. Видение потрясло, как увлекательная сказка, внезапно превратившаяся в реальную жизнь… Давно уже нет тех, потемневших от времени бревенчатых домиков, на их месте возвышаются большие каменные дома, но в памяти моей они сохранились, как на фотоснимке. В Москве жил и старший брат моего отца — Георгий Андреевич Томберг. У него было 4 взрослых дочери и большая вязальная мастерская, где работало больше десятка вязальщиц. В конце лета Георгий Андреевич уговорил отца отвезти его дочерей и жену в Эстонию — сам он не мог надолго оставить своё производство. Отец много лет не был на родине и согласился. Он рассчитывал пробыть там с месяц и вернуться. Это был короткий период, когда после окончания мировой войны в Эстонии установилась Советская власть. Но буквально через несколько дней после его отъезда в Эстонии произошёл националистический переворот с участием белогвардейцев, и дипломатические отношения с Советской Россией были прерваны. Граница была закрыта, и долгое время была запрещена даже переписка, поэтому ни подать о себе весточки, ни помочь нам материально отец никак не мог. Он уехал на родной хутор и работал там со своими братом и отцом, который тогда был ещё жив. В первый раз – в первый класс

lit-yaz.ru