Хаяо Миядзаки. “Ветер крепчает”. Истории, рассказанные фильмом
Свежеет ветер! Жизнь вперед стремится!Трепещут книги тонкие страницы,
На гребне скал – солёная роса!
Раздайтесь волны, расступитесь воды,
Стихи мои, летите на свободу,
Где мирный кров, где ветер в паруса!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Д. Кузнецов
Крепчает ветер!.. Значит – жить сначала!
Страницы книги плещут одичало,
Дробится вал средь каменных бугров, –
Листы, летите! Воздух, стань просторней!
Раздёрнись, влага! Весело раздёрни
Спокойный кров – кормушку кливеров!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Е.Витковского
Le vent se lève! . . . il faut tenter de vivre!
L’air immense ouvre et referme mon livre,
La vague en poudre ose jaillir des rocs!
Envolez-vous, pages tout éblouies!
Rompez, vagues! Rompez d’eaux réjouies
Ce toit tranquille où picoraient des focs!
«Ветер крепчает» — последний, во всех смыслах, фильм Миядзаки. Режиссер обещает, что больше он “снимать” не будет. Фильм, скорее взрослый, чем детский, хотя, мне кажется, я бы и в детстве его посмотрел с удовольствием, даже, возможно, до конца и не понимая о чем речь.
Жанрово «Ветер крепчает» по всем признакам — роман. Впрочем, он и снят по мотивам двух романов, одной манги и нескольких биографий. Фильм необычайно реалистичен для анимации.
Пейзажи нарисованы практически в духе фото-реализма и немного в импрессионисткой манере. В кадре видны временами даже блики от солнца на несуществующих линзах воображаемой кинокамеры.
Ну и вообще внимание к деталям таково, что, рисуя очки, художник не забывает об отражении в них сценок, не попадающих в кадр. В фильме вообще много бытовых сценок, никак не влияющих на сюжет, но прорисованных настолько тщательно, что так и хочется сказать «снятых».
Во время японской премьеры в кинотеатре была представлена небольшая экспозиция оригинальных исторических экспонатов, показанных в фильме: журнал авиации, фотокарточка Джованни Капрони, сигареты “Cherry” и японское издание романа «Волшебная гора».
Именно тех, что мы видим и в фильме тщательно прорисованными. Причем настолько тщательно, что фильм можно использовать как этнографическое исследование периоды «прекрасной эпохи золотых двадцатых», Великой депрессии и предвоенной Японии.
А ведь для Японии весь период между мировыми войнами долгое время был «запретной» темой, которую было принято изображать однозначной «черной полосой» в истории, состоящей строго из политических репрессий и страданий простых японцев. Очень похоже на то, как еще недавно изображался, да во многом и сейчас изображается, сталинский период.
Миядзаки же в “Ветер крепчает” незаметно, полусказочно растабуирует это время, показывая предвоенную Японию такой, какая она была. Не морализируя, не осуждая и не каясь, а скрупулезно, заботливо к деталям, тщательно воспроизводя портрет эпохи. Он рассказывает о том, как люди жили, как работали и что были счастливы. Миядзаки этим отдает и дань памяти родителям, чья молодость прошла как раз в описываемый период. Вот как говорит об этом сам режиссер:
- «В 1945 году, когда кончилась война, мне было четыре года. По мере того как я рос, на глазах менялась оценка довоенного периода японской истории: его будто вовсе не было. Эти годы старались не замечать, будто их аннулировали. Но я разговаривал с моими родителями, и их воспоминания доказывали мне, какой прекрасной была та эпоха. Вовсе не серой, как старались показать после войны, а прекрасной, радужной, полной надежд; то было время, когда мои мама и папа влюбились друг в друга. Мне хотелось показать людей, которые жили тогда, любили и надеялись. Да, мир готовился к войне, но прототип героя «Ветер крепчает» — авиаконструктор Дзиро Хорикоси — пережил тогда самые светлые годы своей жизни»
Для Миядзаки свойственно стремление донести информацию до зрителя всеми возможными способами: через визуальный ряд, диалоги, музыку. Но необычность «Ветер крепчает» в том, что место привычного сказочного мира тут занимает скрупулезно прорисованная историческая реальность.
Поэтому при просмотре стоит приглядываться к мелким и, на первый взгляд, незначительным деталям. Например, сигареты “Cherry”, которыми персонажи «дымят» практически без остановки, — это один из старейших японских брендов. Их начали выпускать в 1904 году отчасти для покрытия бюджетных расходов на индустриализацию и милитаризацию экономики. Курение было настолько повальной привычкой в Японии начала ХХ века, что страна стала одной из первых в мире, принявшей возрастные ограничения на продажу сигарет. Ну а курение за “конструкторскими» работами — это застал еще и я. Помню и то, как когда заканчивались сигареты, страдальцы начинали рыться в пепельницах в поисках «жирных» бычков.
К сведению, сигареты “Cherry” были сняты с производства только в 2011 году, а сам Хаяо Миядзаки был заядлым их курильщиком.
Со стороны может показаться, что в аниме много лишних, затянутых эпизодов. Но ни один из персонажей или предметов не появляется в кадре случайно.
Много внимания в фильме уделено интерьерам, архитектуре, описанию быта и привычек как простых японцев, так и новой, вестернизированной интеллигенции.
В итоге получилась рисованная и необычно красочная энциклопедия предвоенной жизни Японии, по стилистике напоминающая «Евгения Онегина». У Пушкина — роман в стихах, у Миядзаки — роман-аниме.
Помимо бытописания предвоенной Японии, в фильме много скрытых цитат, которые далеко не все просто разгадать. Например, название, которое заимствовано из романа писателя Тацуо Хори «Ветер крепчает», написанного в 1936-37 годах, в котором в заголовке использована строка стихотворения Поля Валери «Кладбище у моря»: «Крепчает ветер!.. Значит — жить сначала!». Оно, в свою очередь, по сюжету становится эпиграфом и поводом знакомства главных героев. Одну из главных героинь зовут Наоко, как и героиню другого одноименного романа Тацуо Хори. Но и это еще не все, в сюжете оба романа переплетаются в один и дополняются личной историей семьи Миядзаки. Мать режиссера, как и главная героиня, болела туберкулезом и посещала горные туберкулезные санатории, куда главный герой Дзиро Хорикоси отправляется отдохнуть от предвоенной гонки авиаконструкторов. Что это напоминает? Правильно, «Волшебную гору» Томаса Манна. И кого же Дзиро встречает в санатории?
Немецкого инженера-вольнодумца, Ганса Касторпа, главного героя «Волшебной горы». И это не все аллюзии к Томасу Ману. «Волшебная гора» вышла в свет в 1924 году. Главный герой книги — немецкий инженер Ганс Касторп приезжает к двоюродному брату в горный санаторий для лечения туберкулеза, где знакомится с людьми противоположных взглядов, ведет интеллектуальные беседы и переживает романтические приключения. Роман пользовался огромной популярностью, был признан ключевым произведением немецкой литературы нового века и стал хорошо знаком образованным людям 20-х годов по всему миру. В аниме «Волшебную гору» читает и Дзиро. Считается, что на примере санатория Томас Манн «дал панораму идейной жизни европейского общества в канун мировой войны». Вероятно, похожие цели преследовал и Миядзаки. Оба санатория, и «Волшебная гора», и ее японский аналог — существуют вне времени и пространства, на пересечении между миром мертвых и миром живых, вне эпох, вне активной политики, и, одновременно в центре событий: европейская одежда и мода на все западное, искрящееся шампанское, немецкие песни, скромное обаяние японской буржуазии на фоне приближающегося экономического коллапса и страх перед вездесущими зловещими спецслужбами.
Но и это опять не все. Тема туберкулеза сама по себе значима для японского общества 20-х годов. До начала индустриализации заболевание было практически неизвестно (эпидемии этой болезни возникают только при большом скоплении людей и плохих условиях жизни) и первое время рассматривалось как «западная» болезнь, что в период «Демократии Тайсё», с ее повальной модой на Европу, расценивалось как признак романтизма.
Или вот еще одна интересная деталь. В один из вечеров немец Касторп играет на пианино и поет «Das Gibts Nur Einmal», а все ему подпевают:
напоминая Дзиро, что:
«Das kann das Leben nur einmal geben
vielleicht ist’s morgen schon vorbei!»
то есть не стоит тянуть с судьбоносным решением. Но вернемся к сюжету. В нем, вроде бы, речь идет об авиаконструкторе Дзиро Хорикоси и истории созадания японских истребителей Mitsubishi A5M и Mitsubishi A6M Zero. Но по факту, из реальной жизни в фильме только почти точная хронология выпуска самолётов Хорикоси, тогда как его судьба — это вымысел, во многом заимствованный из романов Тацуо Хори, истории семьи Миядзаки и культурного контекста предвоенной Японии.
Каким-то режиссерским находкам я не могу дать рационального объяснения. Например, в качестве звуковых эффектов, таких как звук работы авиадвигателя или шум землетрясения, были использованы человеческие голоса. Почему? Зачем? Но в этом-то и особенность фильмов Миядзаки: они полны загадок, которые если начать разгадывать, то фильм, в ответ, начинает рассказывать тебе истории. Истории о чем угодно. Например, об известных брендах. О Cherry я уже упоминал, но из фильма я узнал, что фирма Юнкерс, перед тем как занялась самолетами, занималась, в том числе, и радиаторами отопления.
А компания Митсубиси, на которую работает главный герой, с 1918 года занималась авиастроением. Есть легенда, что трилистник с эмблемы компании это не что иное как самолетный пропеллер, но это вымысел. Эмблема Митсубиси — это результат слияния фамильного герба рода Ивасаки (три ромба) и клана Тоса (три дубовых листа, произрастающих из одной точки). Сам же Миядзаке — сын директора фабрики Miyazaki Airplane Кацудзи Миядзаки, производившей комплектующие для Mitsubishi A6M Zero Дзиро Хорикоси. Детство Миядзаки прошло на фабрике, и в чем-то естественно, что он мечтал конструировать самолеты как Дзиро Хорикоси, но жизнь сложилась иначе и он стал аниматором.
После премьеры «Ветер крепчает» Миядзаки попал под осуждение «прогрессивной» общественности. И дело тут не только в том, что он растабуировал определенный исторический период, он напрямую сказал, что самолеты — не орудие войны и таковыми их делают «плохие люди». Что нет ничего плохого в том, как главный герой добровольно и с энтузиазмом создает машины, у которых нет и не может быть мирного предназначения. Цель авиаконструктора — создать идеальный самолет.
А то, что этот самолет — истребитель, это и не хорошо, и не плохо. Все зависит от того, как и кто потом этот истребитель будет использовать. Разве справедливо, что одни и те же конструкторы вооружений у стран победителей — герои, а у стран проигравших — преступники? Вот что сказал Миядзаки по этому поводу:
- «… Да, и мне важно объяснить им, что умничать задним числом очень просто. Посмотрим еще, что скажут о нас через полвека. Оба они, Хори и Дзиро, были счастливы в ту тревожную эпоху и вовсе не были пацифистами, что я и показал. Что ж теперь, вычеркнуть их из истории? Меня обвиняют в нехватке антивоенного пафоса и даже, представьте, называют нацистом. А я всего лишь не хотел лгать… Иногда я представляю себе, как они случайно встретились бы в кафе у Токийского университета и Тацуо Хори сказал бы Дзиро: «Хорошие у тебя получались самолеты!» Вряд ли он стал бы обвинять его в милитаризме и службе силам зла. Ведь тогда мало кто представлял, к чему приведет эта война…»
И речь тут не о национальной гордости. Миядзаки одинаково защищает и Дзиро Хорикоси и Джованни Капрони, итальянского авиаконструктора, кумира главного героя.
На родине, в Италии, Джованни Капрони считают пособником фашистов, но Миядзаки отказывается трактовать образ итальянского инженера как отрицательный. Помимо бомбардировщиков Капрони создавал и другие самолеты, а его самолеты давали работу тысячам людей как в Италии, так и в Японии. При этом разработанные Капрони самолеты во время войны никто так и не использовал! Не пригодились. Но Капрони все равно плохой. Кстати, связь Капрони и Миядзаки проявляется еще в одном любопытном факте. Анимационная студия Миядзаки называется Ghibli, так же как и один из военных самолетов, спроектированных Капрони.
Кроме самолетов, в фильме показана трогательная история любви, на фоне рока, долга и обстоятельств. История эта вневременная и общечеловеческая, но пересказывать ее глупо, пусть остается интрига. О чем еще фильм: об одержимости работой, о предчувствии грядущей войны, о попытке нагнать и успеть. По настроению очень похоже на предвоенный сталинский период в СССР.
Единственное, что «царапнуло» в фильме, так это то, что постоянно в кадре присутствует четкое разделение на «креаклов» и «ватников».
Первые изысканы, со вкусом одеты, читают Манна и декламируют Валери в оригинале.
Вторые, с грубыми и лишенными мыслей лицами, невзрачные внешне настолько, что сливаются в однородную коричневую массу.
Герои, ясное дело, относятся к первым и как бы живут в повседневности не замечая «недолюдей», хотя в разговорах «светлых эльфов» «ватники» присутствуют под термином “народ”, о котором надо заботиться, и даже — делиться пирожными. Другое дело, что и пирожные «ватники» оценить не могут:
Ну прямо как цэеуропейцы и кацапомонглы.
Неприятно, и в этом нет любви, что немного странно, так как ко всему остальному любовь яркая и пронзительная. Вот как-то так. И мне кажется, что это не все истории, что может рассказать фильм. И случайно доносящийся из чьего-то окна в фашисткой Германии «Зимний путь» Шуберта в одном из эпизодов, уверен — не спроста:
Как говорят, есть и аллюзии к «Под сенью девушек в цвету» Марселя Пруста. Но эти ребусы пока мною остались неразгаданными. Смотреть стоит, и, возможно, — не раз.
PS Кстати, во время путешествия Дзиро в Европу в кадр на несколько секунд попадает и Россия:
PPS Примеры того, насколько больше фильм Миядзаки может рассказать тем, у кого кругозор поширше моего:
1. О самолетах из “Ветер крепчает”
2. О Японии из “Ветер крепчает”
vihrbudushego.livejournal.com
The Age of Anxiety: Поль Валери «Морское кладбище»
Paul Valéry
Le cimetière marin
Ce toit tranquille, où marchent des colombes,
Entre les pins palpite, entre les tombes;
Midi le juste y compose de feux
La mer, la mer, toujours recommencee
O récompense après une pensée
Qu’un long regard sur le calme des dieux!
Quel pur travail de fins éclairs consume
Maint diamant d’imperceptible écume,
Et quelle paix semble se concevoir!
Quand sur l’abîme un soleil se repose,
Ouvrages purs d’une éternelle cause,
Le temps scintille et le songe est savoir.
Stable trésor, temple simple à Minerve,
Masse de calme, et visible réserve,
Eau sourcilleuse, Oeil qui gardes en toi
Tant de sommeil sous une voile de flamme,
O mon silence! . . . Édifice dans l’ame,
Mais comble d’or aux mille tuiles, Toit!
Temple du Temps, qu’un seul soupir résume,
À ce point pur je monte et m’accoutume,
Tout entouré de mon regard marin;
Et comme aux dieux mon offrande suprême,
La scintillation sereine sème
Sur l’altitude un dédain souverain.
Comme le fruit se fond en jouissance,
Comme en délice il change son absence
Dans une bouche où sa forme se meurt,
Je hume ici ma future fumée,
Et le ciel chante à l’âme consumée
Le changement des rives en rumeur.
Beau ciel, vrai ciel, regarde-moi qui change!
Après tant d’orgueil, après tant d’étrange
Oisiveté, mais pleine de pouvoir,
Je m’abandonne à ce brillant espace,
Sur les maisons des morts mon ombre passe
Qui m’apprivoise à son frêle mouvoir.
L’âme exposée aux torches du solstice,
Je te soutiens, admirable justice
De la lumière aux armes sans pitié!
Je te tends pure à ta place première,
Regarde-toi! . . . Mais rendre la lumière
Suppose d’ombre une morne moitié.O pour moi seul, à moi seul, en moi-même,
Auprès d’un coeur, aux sources du poème,
Entre le vide et l’événement pur,
J’attends l’écho de ma grandeur interne,
Amère, sombre, et sonore citerne,
Sonnant dans l’âme un creux toujours futur!
Sais-tu, fausse captive des feuillages,
Golfe mangeur de ces maigres grillages,
Sur mes yeux clos, secrets éblouissants,
Quel corps me traîne à sa fin paresseuse,
Quel front l’attire à cette terre osseuse?
Une étincelle y pense à mes absents.
Fermé, sacré, plein d’un feu sans matière,
Fragment terrestre offert à la lumière,
Ce lieu me plaît, dominé de flambeaux,
Composé d’or, de pierre et d’arbres sombres,
Où tant de marbre est tremblant sur tant d’ombres;
La mer fidèle y dort sur mes tombeaux!
Chienne splendide, écarte l’idolâtre!
Quand solitaire au sourire de pâtre,
Je pais longtemps, moutons mystérieux,
Le blanc troupeau de mes tranquilles tombes,
Éloignes-en les prudentes colombes,
Les songes vains, les anges curieux!
Ici venu, l’avenir est paresse.
L’insecte net gratte la sécheresse;
Tout est brûlé, défait, reçu dans l’air
A je ne sais quelle sévère essence . . .
La vie est vaste, étant ivre d’absence,
Et l’amertume est douce, et l’esprit clair.
Les morts cachés sont bien dans cette terre
Qui les réchauffe et sèche leur mystère.
Midi là-haut, Midi sans mouvement
En soi se pense et convient à soi-même
Tête complète et parfait diadème,
Je suis en toi le secret changement.
Tu n’as que moi pour contenir tes craintes!
Mes repentirs, mes doutes, mes contraintes
Sont le défaut de ton grand diamant! . . .
Mais dans leur nuit toute lourde de marbres,
Un peuple vague aux racines des arbres
A pris déjà ton parti lentement.
Ils ont fondu dans une absence épaisse,
L’argile rouge a bu la blanche espèce,
Le don de vivre a passé dans les fleurs!
Où sont des morts les phrases familières,
L’art personnel, les âmes singulières?
La larve file où se formaient les pleurs.
Les cris aigus des filles chatouillées,
Les yeux, les dents, les paupières mouillées,
Le sein charmant qui joue avec le feu,
Le sang qui brille aux lèvres qui se rendent,
Les derniers dons, les doigts qui les défendent,
Tout va sous terre et rentre dans le jeu!
Et vous, grande âme, espérez-vous un songe
Qui n’aura plus ces couleurs de mensonge
Qu’aux yeux de chair l’onde et l’or font ici?
Chanterez-vous quand serez vaporeuse?
Allez! Tout fuit! Ma présence est poreuse,
La sainte impatience meurt aussi!
Maigre immortalité noire et dorée,
Consolatrice affreusement laurée,
Qui de la mort fais un sein maternel,
Le beau mensonge et la pieuse ruse!
Qui ne connaît, et qui ne les refuse,
Ce crâne vide et ce rire éternel!
Pères profonds, têtes inhabitées,
Qui sous le poids de tant de pelletées,
Êtes la terre et confondez nos pas,
Le vrai rongeur, le ver irréfutable
N’est point pour vous qui dormez sous la table,
Il vit de vie, il ne me quitte pas!
Amour, peut-être, ou de moi-même haine?
Sa dent secrète est de moi si prochaine
Que tous les noms lui peuvent convenir!
Qu’importe! Il voit, il veut, il songe, il touche!
Ma chair lui plaît, et jusque sur ma couche,
À ce vivant je vis d’appartenir!
Zénon! Cruel Zénon! Zénon d’Êlée!
M’as-tu percé de cette flèche ailée
Qui vibre, vole, et qui ne vole pas!
Le son m’enfante et la flèche me tue!
Ah! le soleil . . . Quelle ombre de tortue
Pour l’âme, Achille immobile à grands pas!
Non, non! . . . Debout! Dans l’ère successive!
Brisez, mon corps, cette forme pensive!
Buvez, mon sein, la naissance du vent!
Une fraîcheur, de la mer exhalée,
Me rend mon âme . . . O puissance salée!
Courons à l’onde en rejaillir vivant.
Oui! grande mer de delires douée,
Peau de panthère et chlamyde trouée,
De mille et mille idoles du soleil,
Hydre absolue, ivre de ta chair bleue,
Qui te remords l’étincelante queue
Dans un tumulte au silence pareil
Le vent se lève! . . . il faut tenter de vivre!
L’air immense ouvre et referme mon livre,
La vague en poudre ose jaillir des rocs!
Envolez-vous, pages tout éblouies!
Rompez, vagues! Rompez d’eaux rejouies
Ce toit tranquille où picoraient des focs!
Paul Valéry
The Graveyard By The Sea
Translated by C. Day Lewis
This quiet roof, where dove-sails saunter by,
Between the pines, the tombs, throbs visibly.
Impartial noon patterns the sea in flame —
That sea forever starting and re-starting.
When thought has had its hour, oh how rewarding
Are the long vistas of celestial calm!
What grace of light, what pure toil goes to form
The manifold diamond of the elusive foam!
What peace I feel begotten at that source!
When sunlight rests upon a profound sea,
Time’s air is sparkling, dream is certainty —
Pure artifice both of an eternal Cause.
Sure treasure, simple shrine to intelligence,
Palpable calm, visible reticence,
Proud-lidded water, Eye wherein there wells
Under a film of fire such depth of sleep —
O silence! . . . Mansion in my soul, you slope
Of gold, roof of a myriad golden tiles.
Temple of time, within a brief sigh bounded,
To this rare height inured I climb, surrounded
By the horizons of a sea-girt eye.
And, like my supreme offering to the gods,
That peaceful coruscation only breeds
A loftier indifference on the sky.
Even as a fruit’s absorbed in the enjoying,
Even as within the mouth its body dying
Changes into delight through dissolution,
So to my melted soul the heavens declare
All bounds transfigured into a boundless air,
And I breathe now my future’s emanation.
Beautiful heaven, true heaven, look how I change!
After such arrogance, after so much strange
Idleness — strange, yet full of potency —
I am all open to these shining spaces;
Over the homes of the dead my shadow passes,
Ghosting along — a ghost subduing me.
My soul laid bare to your midsummer fire,
O just, impartial light whom I admire,
Whose arms are merciless, you have I stayed
And give back, pure, to your original place.
Look at yourself . . . But to give light implies
No less a somber moiety of shade.
Oh, for myself alone, mine, deep within
At the heart’s quick, the poem’s fount, between
The void and its pure issue, I beseech
The intimations of my secret power.
O bitter, dark, and echoing reservoir
Speaking of depths always beyond my reach.
But know you — feigning prisoner of the boughs,
Gulf which cats up their slender prison-bars,
Secret which dazzles though mine eyes are closed —
What body drags me to its lingering end,
What mind draws it to this bone-peopled ground?
A star broods there on all that I have lost.
Closed, hallowed, full of insubstantial fire,
Morsel of earth to heaven’s light given o’er —
This plot, ruled by its flambeaux, pleases me —
A place all gold, stone, and dark wood, where shuddersSo much marble above so many shadows:
And on my tombs, asleep, the faithful sea.
Keep off the idolaters, bright watch-dog, while —
A solitary with the shepherd’s smile —
I pasture long my sheep, my mysteries,
My snow-white flock of undisturbed graves!
Drive far away from here the careful doves,
The vain daydreams, the angels’ questioning eyes!
Now present here, the future takes its time.
The brittle insect scrapes at the dry loam;
All is burnt up, used up, drawn up in air
To some ineffably rarefied solution . . .
Life is enlarged, drunk with annihilation,
And bitterness is sweet, and the spirit clear.
The dead lie easy, hidden in earth where they
Are warmed and have their mysteries burnt away.
Motionless noon, noon aloft in the blue
Broods on itself — a self-sufficient theme.
I am what’s changing secretly in you.
I am the only medium for your fears.
My penitence, my doubts, my baulked desires —
These are the flaw within your diamond pride . . .
But in their heavy night, cumbered with marble,
Under the roots of trees a shadow people
Has slowly now come over to your side.
To an impervious nothingness they’re thinned,
For the red clay has swallowed the white kind;
Into the flowers that gift of life has passed.
Where are the dead? — their homely turns of speech,
The personal grace, the soul informing each?
Grubs thread their way where tears were once composed.
The bird-sharp cries of girls whom love is teasing,
The eyes, the teeth, the eyelids moistly closing,
The pretty breast that gambles with the flame,
The crimson blood shining when lips are yielded,
The last gift, and the fingers that would shield it —
All go to earth, go back into the game.
And you, great soul, is there yet hope in you
To find some dream without the lying hue
That gold or wave offers to fleshly eyes?
Will you be singing still when you’re thin air?
All perishes. A thing of flesh and pore
Am I. Divine impatience also dies.
Lean immortality, all crêpe and gold,
Laurelled consoler frightening to behold,
Death is a womb, a mother’s breast, you feign
The fine illusion, oh the pious trick!
Who does not know them, and is not made sick
That empty skull, that everlasting grin?
Ancestors deep down there, 0 derelict heads
Whom such a weight of spaded earth o’erspreads,
Who are the earth, in whom our steps are lost,
The real flesh-eater, worm unanswerable
Is not for you that sleep under the table:
Life is his meat, and I am still his host.
‘Love,’ shall we call him? ‘Hatred of self,’ maybe?
His secret tooth is so intimate with me
That any name would suit him well enough,
Enough that he can see, will, daydream, touch —
My flesh delights him, even upon my couch
I live but as a morsel of his life.
Zeno, Zeno, cruel philosopher Zeno,
Have you then pierced me with your feathered arrow
That hums and flies, yet does not fly! The sounding
Shaft gives me life, the arrow kills. Oh, sun! —
Oh, what a tortoise-shadow to outrun
My soul, Achilles’ giant stride left standing!
No, no! Arise! The future years unfold.
Shatter, O body, meditation’s mould!
And, O my breast, drink in the wind’s reviving!
A freshness, exhalation of the sea,
Restores my soul . . . Salt-breathing potency!
Let’s run at the waves and be hurled back to living!
Yes, mighty sea with such wild frenzies gifted
(The panther skin and the rent chlamys), sifted
All over with sun-images that glisten,
Creature supreme, drunk on your own blue flesh,
Who in a tumult like the deepest hush
Bite at your sequin-glittering tail — yes, listen!
The wind is rising! . . . We must try to live!
The huge air opens and shuts my book: the wave
Dares to explode out of the rocks in reeking
Spray. Fly away, my sun-bewildered pages!
Break, waves! Break up with your rejoicing surges
This quiet roof where sails like doves were pecking.
Морское кладбище (Перевод Б. К. Лившица.)
Как этот тихий кров, где голубь плещет
Крылом, средь сосен и гробниц трепещет!
Юг праведный огни слагать готов
В извечно возникающее море!
О благодарность вслед за мыслью вскоре:
Взор, созерцающий покой богов!
Как гложет молний чистый труд бессменно
Алмазы еле уловимой пены!
Какой покой как будто утверждён,
Когда нисходит солнце в глубь пучины,
Где, чистые плоды первопричины,
Сверкает время и познанье — сон.
О стойкий клад, Минервы храм несложный,
Массив покоя, явно осторожный,
Зловещая вода, на дне глазниц
Которой сны я вижу сквозь пыланье,
Моё безмолвье! Ты в душе — как зданье,
Но верх твой — злато тысяч черепиц!
Храм времени, тебя я замыкаю
В единый вздох, всхожу и привыкаю
Быть заключенным в окоём морской,
И, как богам святое приношенье,
В мерцаньи искр верховное презренье
Разлито над бездонною водой.
Как, тая, плод, когда его вкушают,
Исчезновенье в сладость превращает
Во рту, где он теряет прежний вид,
Вдыхаю пар моей плиты могильной,
И небеса поют душе бессильной
О берегах, где вновь прибой шумит.
О небо, я меняюсь беспрестанно!
Я был так горд, я празден был так странно
(Но в праздности был каждый миг велик),
И вот отдался яркому виденью
И, над могилами блуждая тенью,
К волненью моря хрупкому привык.
Солнцестоянья факел встретив грудью
Открытой, подчиняюсь правосудью
Чудесному безжалостных лучей!
На первом месте стань, источник света:
Я чистым возвратил тебя!.. Но это
Меня ввергает в мрак глухих ночей.
Лишь сердца моего, лишь для себя, в себе лишь —
Близ сердца, близ стихов, что не разделишь
Меж пустотой и чистым смыслом дня,-
Я эхо внутреннего жду величья
В цистерне звонкой, полной безразличья,
Чей полый звук всегда страшит меня!
Лжепленница зелёных этих мрежей,
Залив, любитель худосочных режей,
Узнаешь ли ты по моим глазам,
Чья плоть влечёт меня к кончине вялой
И чьё чело её с землей связало?
Лишь искра мысль уводит к мертвецам.
Священное, полно огнем невещным.
Залитое сияньем многосвещным,
Мне это место нравится: клочок
Земли, дерев и камня единенье,
Где столько мрамора дрожит над тенью
И моря сон над мёртвыми глубок.
Гони жреца, о солнечная сука!
Когда пасу без окрика, без звука,
Отшельником таинственных овец,
От стада белого столь бестревожных
Могил гони голубок осторожных
И снам напрасным положи конец!
Грядущее здесь — воплощенье лени.
Здесь насекомое роится в тлене,
Все сожжено, и в воздух всё ушло,
Всё растворилось в сущности надмирной,
И жизнь, пьяна отсутствием, обширна,
И горечь сладостна, и на душе светло.
Спят мертвецы в земле, своим покровом
Их греющей, теплом снабжая новым.
Юг наверху, всегда недвижный Юг
Сам мыслится, себя собою меря…
О Голова в блестящей фотосфере,
Я тайный двигатель твоих потуг.
Лишь я твои питаю [все] спасенья!
Мои раскаянья, мои сомненья —
Одни — порок алмаза твоего!..
Но мрамором отягощенной ночью
Народ теней тебе, как средоточью,
Неспешное доставил торжество.
В отсутствии они исчезли плотном.
О веществе их глина даст отчет нам.
Дар жизни перешел от них к цветам.
Где мертвецов обыденные речи?
Где их искусство, личность их? Далече.
В орбитах червь наследует слезам.
Крик девушек, визжащих от щекотки,
Их веки влажные и взор их кроткий,
И грудь, в игру вступившая с огнем,
И поцелуям сдавшиеся губы,
Последний дар, последний натиск грубый —
Всё стало прах, всё растворилось в нём!
А ты, душа, ты чаешь сновиденья,
Свободного от ложного цветенья
Всего того, что здесь пленяло нас?
Ты запоёшь ли, став легчайшим паром?
Всё бегло, всё течет! Иссяк недаром
Святого нетерпения запас.
Бессмертье с черно-золотым покровом,
О утешитель наш в венке лавровом,
На лоно матери зовущий всех!
Обман высокий, хитрость благочестья!
Кто не отверг вас, сопряженных вместе,
Порожний череп и застывший смех?
О праотцы глубокие, под спудом
Лежащие, к вам не доходит гудом
Далекий шум с поверхности земной.
Не ваш костяк червь избирает пищей,
Не ваши черепа его жилище —
Он жизнью жив, он вечный спутник мой!
Любовь или ненависть к своей особе?
Так близок зуб, меня грызущий в злобе,
Что для него имен найду я тьму!
Он видит, хочет, плоть мою тревожа
Своим касанием, и вплоть до ложа
Я вынужден принадлежать ему.
Зенон! Жестокий! О Зенон Элейский!
Пронзил ли ты меня стрелой злодейской,
Звенящей, но лишённой мощных крыл?
Рождённый звуком, я влачусь во прахе!
Ах, Солнце… Чёрной тенью черепахи
Ахилл недвижный над душой застыл!
Нет! Нет! Воспрянь! В последующей эре!
Разбей, о тело, склеп свой! Настежь двери!
Пей, грудь моя, рожденье ветерка!
Мне душу возвращает свежесть моря…
О мощь соленая, в твоем просторе
Я возрожусь, как пар, как облака!
Да! Море, ты, что бредишь беспрестанно
И в шкуре барсовой, в хламиде рваной
Несчетных солнц, кумиров золотых,
Как гидра, опьянев от плоти синей,
Грызёшь свой хвост, сверкающий в пучине
Безмолвия, где грозный гул затих,
Поднялся ветер!.. Жизнь зовет упорно!
Уже листает книгу вихрь задорный,
На скалы вал взбегает веселей!
Листы, летите в этот блеск лазурный!
В атаку, волны! Захлестните бурно
Спокойный кров — кормушку стакселей!
Поль Валери. Кладбище у моря. (пер. с французского Джелал Кузнецов)
Ищи себе, смертный, у богов уменья по уму,
ступени по стопе, помни, в какой мы доле.
Не пытай бессмертия, милая душа –
обопри на себя лишь посильное».
Пиндар, III Пифийская песнь, 59 – 63.
(Перевод М. Л. Гаспарова).
***
То мирный кров, где меж могил и пиний
Крыл трепетанье, воркот голубиный;
Здесь полдень, в пламя обращая зной,
Рождает море — вечный акт творенья…
О! награди меня, по разуменью,
Дозволив созерцать богов покой!
Как т;нки, невозвратны перемены
Алмазных искр неощутимой пены,
Какой покой из недр освобождён!
Здесь дремлет солнце над морской пучиной,
Творением чистым истинной причины
Мерцает время, явь видна сквозь сон.
Минервы храм — сокровище извечно,
Царит покой в пределах бесконечных,
Угрюмы воды. Взору нет границ,
Так много сна под огненной вуалью.
Молчание — души приют сакральный
Под сводом позлащенных черепиц.
Предел времен лишь вдох последний знает,
С его вершины чистой привыкаю
Обозревать бескрайних вод простор…
Как дар богам, что я вручить не смею,
Мерцание с высот небесных сеет
На землю свой презрительный укор.
Как вид плода рождает вожделенье
И дарит вкус взамен исчезновенье
Его во рту субстанцией иной,
Так я вдыхаю дым, которым стану,
И песни неба обласкают рану,
больной души , как берег; – прибой.
Ты право, небо – я другой отныне!
Взгляни – во мне ни страсти, ни гордыни,
Ни праздности. Я полный сил опять,
Оставил всё. Тебе лишь верю слепо,
И тень свою, скользящую по склепам,
Учусь теперь по звуку узнавать.
Солнцестоянья факелы как милость
Прими, душа, ведь света справедливость –
Оружие безжалостней, чем враг.
Свет – чистота. Стань снова непорочной,
Вглядись в себя!.. будь света средоточьем,
Когда нет света, миром правит мрак.
Лишь для меня, а не для шумной славы,
Там, ближе к сердцу, где стихов октавы,
Меж бездной и несбыточной мечтой
Моё величье отзовётся, верно…
Пусть эхом, словно звук в пустой цистерне,
Но будет тайно навсегда со мной.
Ты знаешь, пленница тенистых кущей,
Залив, оградки хилые жующий,
Закрытых глаз сверкающий секрет,
Чья плоть влачит себя к концу лениво,
Чей мозг питает землю молчаливо? …
Лишь искрой мысль о тех, кого уж нет…
Огонь бесплотный – святости примета,
Клочок земли, распахнутый для света,
Здесь хорошо, здесь светлый дух царит,
Здесь золото на камне в дымке синей,
На мраморе трепещут тени пиний,
Как будто море на могилах спит.
Пылающее солнце, пёс астральный!
Когда я здесь с улыбкой пасторальной
Своих овец таинственных блюду —
Ряды могил – прочь голубей пугливых!
Прочь идолопоклонников крикливых
И любопытных ангелов орду!
Здесь было всё — нет ничего на вырост,
А саранча сухой остаток выест.
Всё сожжено, разрушен мир и сух.
Не воздух – жар, он воспалён, как рана.
Здесь жизнь пьяна отсутствием, пространна.
Печаль без горечи и светел дух.
Здесь мертвые укрыты и согреты
Землёй, что сохраняет их секреты.
В зените полдень, верный сам себе,
Задумался, задерживая время…
Светило в совершенной диадеме,
Загадка превращений, я – в тебе.
Не знаешь ты причин для опасений,
Лишь я — живой исток твоих сомнений,
На грани диаманта лёгкий скол.
Но в ночь, когда надгробье стало домом,
Народ с обличьем странным, но знакомым,
Взял сторону твою, когда пришел.
Теперь их суть – отсутствие. Отныне
Их плоть не различима в красной глине,
А вдох последний перешёл в цветок.
Где смех особый, разговор обычный,
Таланта мера, взгляд на мир различный?
Личинки там, где прежде – слёз исток.
Истошный крик заласканной девицы,
Глаза и зубы, влажные ресницы,
Прелестная пылающая грудь,
Кровь на губах, призывных, ярко-алых,
Последний дар, прикрытый запоздало…
Под землю всё! Всё вновь в игру вернуть!
Душа, ты мнишь, что в вечных сновиденьях
Избегнешь блеска лживых обольщений,
Как здесь волны и золота родство?
Вновь запоёшь ли, дымом улетая?
Жизнь наша не заполнена до края,
Святое нетерпение мертво.
Скелет, бессмертья символ злато-чёрный,
Прослывший утешителем притворным,
Что грудью материнской смерть питал.
Нас благостная ложь его пленяет,
Да, он хитёр, но вряд ли что-то знает …
Смех черепа — бессмысленный оскал.
Нет в ваших головах теперь сомнений,
О, предки! – вы истоки поколений,
Тех, что давно в подземной глубине,
Где червь-грызун хозяин настоящий
Не только вам, под мрамором лежащим,
Он жизнью жив и он давно во мне.
Что движет им? Ко мне любовь, быть может,
Иль ненависть? Каким орудьем гложет
Он плоть мою? Как мне его назвать?
Не всё ль равно? Когда ещё до тризны
Меня он выбрал. Должен я при жизни,
Ещё живым ему принадлежать.
Зенон Элейский, мыслию разящий,
Пронзил меня насквозь стрелой дрожащей,
Хоть сам её полётом пренебрег.
Рожден я звуком, поражён стрелою.
Ужель тень черепахи мне закроет
Недвижного Ахилла быстрый бег!
Нет!…Устоять! Своё продолжить время!
Сбрось, плоть моя, задумчивости бремя!
Пей, грудь, новорождённые ветра!
Ты освежи мой разум воспаленный,
Верни мне душу, властелин солёный!
Вперед, в волну, мне снова жить пора!
Да! Море, бред твой истинно неистов!
Из шкуры барса балахон пятнистый,
Весь в ярких бликах солнца, как в огне.
Ты — гидра, захмелев от вод лазурных,
кусаешь хвост свой искристый, ажурный,
в смятении подобном тишине.
Свежеет ветер! Жизнь вперед стремится!
Трепещут книги тонкие страницы,
На гребне скал – солёная роса!
Раздайтесь волны, расступитесь воды,
Стихи мои, летите на свободу,
Где мирный кров, где ветер в паруса!
Борхес Хорхе Луис. Поль Валери «Морское кладбище»
Перевод Б. Дубина
Вряд ли есть проблема, до такой степени неразлучная с литературой и ее
скромными таинствами, как проблема перевода. Неостывшая рукопись несет на
себе все следы хронической забывчивости и тщеславия, страха исповедаться в
мыслях, которые скорее всего окажутся банальностью, и зуда оставить в
заветной глубине нетронутый запас темноты. Полная противоположность этому —
перевод, почему и лучшего примера для споров об эстетике не подберешь.
Оригинал, которому он намерен следовать, — это совершенно ясный текст, а не
загадочный лабиринт погибших замыслов или невольный соблазн мелькнувшего
озарения — не так ли? Бертран Рассел определяет предмет как относительно
замкнутую и самодостаточную совокупность возможных впечатлений; если иметь в
виду неисчислимые отзвуки слова, то же самое можно сказать о тексте. В таком
случае перевод есть всегда частичный, но этим и драгоценный документ
пережитых текстом превращений. Что такое все переложения «Илиады» от Чапмена
до Мань-яна, если не различные развороты одного длящегося события, если не
долгая, наудачу разыгранная историей лотерея недосмотров и преувеличений? И
вовсе не обязательно переходить с языка на язык; ту же раскованную игру
пристрастий можно видеть и в одной литературе. Думать, будто любая
перетасовка составных частей заведомо ниже исходного текста, — то же самое,
что считать черновик А непременно хуже черновика Б, тогда как оба они —
попросту черновики. Понятие окончательного текста — плод веры (или
усталости).
Предвзятая мысль о неизбежных несовершенствах перевода, отчеканенная в
известной итальянской поговорке, связана с одним: мы не способны всегда и
везде сохранять полную сосредоточенность. Поэтому стоит повторить тот
удачный текст несколько раз, и он уже кажется безусловным и наилучшим. Юм,
помнится, отождествлял причину с неуклонно повторяющейся последовательностью
событий (Одно из названий петуха у арабов — отец зари: подразумевается, что
он порождает ее своим кличем). Даже весьма посредственный фильм утешительно
совершенствуется к следующему просмотру — в силу всего лишь жестокой
неизбежности повторения. А для знаменитых книг достаточно и первого раза: мы
ведь взялись за них, уже зная, что они знаменитые. Осмотрительное
предписание «перечитывать классиков» в простоте своей высказывает истинную
правду. Не знаю, достаточно ли хороша фраза: «В некоем селе ламанчском,
которого названия у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из
тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите,
тощей кляче и борзой собаке», —для уст бесстрастного божества, но твердо
знаю одно: любое ее изменение — святотатство, и другого начала «Дон Кихота»
я себе представить не могу. Сервантес скорей всего обходился без подобных
предрассудков, а может быть, и самой фразе никакого значения не придавал.
Для нас же и мысль об ином варианте непереносима. Приглашаю, однако,
рядового латиноамериканского читателя — mon semblable, топ frere (Двойник
мой, мой собрат ) — распробовать пятую строфу перевода Нестора Ибарры, и он
почувствует, что лучше строки.
Как зыблемы прибрежья шумных вод придумать трудно, а подражание ей Поля
Валери в виде
Le changemant des rives en rumeur, увы, не передает латинского вкуса
фразы во всей полноте. Отстаивать с пеной у рта противоположную точку зрения
значит нацело отвергать идеи Валери во имя верности случайному человеку,
который их сформулировал.
Из трех испанских переводов «Cimetiere» (Кладбище) только нынешний в
точности следует метрике оригинала. Не позволяя себе других настойчивых
вольностей, кроме инверсии (а ею не пренебрегает и Валери), переводчик
ухитряется находить счастливые соответствия знаменитому оригиналу. Приведу
лишь одну предпоследнюю, в этом смысле — образцовую, строфу:
Так! Море, бред, таимый и пространный,
Пантеры шкура и хитон, издранный
Подобьем солнц, их сонмами в огне,
О Гидра, — пьян твоим лазурным телом,
Кусающим свой хвост в сиянье белом,
В смятении, подобном тишине.
«Подобье» соответствует французскому «idoles», а «белое сиянье» даже
звуком передает авторское «etincelante».
Два слова о самой поэме. Аплодировать ей было бы странно, искать огрехи
— неблагодарно и неуместно. И все же рискну отметить то, что, увы,
приходится считать изъяном этого гигантского адаманта. Я имею в виду
вторжение повествовательности. Лишние второстепенные детали — хорошо
поставленный ветер, листья, которые мешает и шевелит как бы сам бег времени,
обращение к волнам, пятнистые тюлени, книга — внушают совершенно не
обязательную тут веру в происходящее. Драматизированный разговор с собой —
монологи Броунинга, «Симеон Столпник» Теннисона — без подобных деталей
немыслим. Другое дело — чисто созерцательное «Кладбище». Привязка его к
реальному собеседнику, реальному пространству, реальным небесам — полная
условность. Мне скажут, каждая деталь здесь символически нагружена. Но
именно эта нарочитость и бросается в глаза, вроде налетевшей в третьем
действии «Лира» бури, сопровождающей бессвязные проклятия короля. В пассажах
о смерти Валери приближается, я бы сказал, к чему-то испанскому; не то чтобы
подобные раздумья составляли исключительную принадлежность одной этой страны
— без них не обходится ни одна литература, — но потому, что они, может
быть, вообще единственная тема испанской поэзии.
Les cris aigus des filles chatouillees, Les yeux, les dents, les
paupie’res mouillees, Le sein charmant qui joue avec le feu,
Le sang qui brille aux levres qui se rendent, Les derniers dons, les
doights qui les defendent, Tout va sous terre et rentre dans le jeu (Визг
защекоченной отроковицы, Глаза, уста и влажные ресницы, У пламени играющая
грудь, У губ сверканье крови в миг сближенья, Последний дар и пальцев
противление, — Все, все земле должно себя вернуть).
И все-таки сходство обманчиво. Валери оплакивает утрату обожаемого и
неповторимого; испанцы — гибель амфитеатров Италики, инфантов Арагона,
греческих стягов, войск под каким-нибудь Алькасарквивиром, стен Рима,
надгробий королевы нашей госпожи доньи Маргариты и других общепринятых
чудес. На этом фоне семнадцатая строфа, ведущая главную тему — тему
смертности — и спокойно, в античном духе вопрошающая:
Chanterez-vous quand serez vaporeuse? (Петь будешь ли, как обратишься
паром?)
звучит так же пронзительно, незабываемо и смиренно, как Адрианово
Animula vagula blandula (Душенька бездомная и слабая).
В раздумьях об этом — весь человек. Непросвещенность мысли — черта
общая. Но если надгробные изображения и заклинания обращены разве что к
отсутствующему вниманию мертвецов, то литература век за веком оплакивает
потерю самой этой притягательной и послушной тьмы — единственного нашего
достояния. Потому и юридические удостоверения правоверия со всей их жестокой
дозировкой проклятий и апофеозов столь же противопоказаны поэзии, как
единогласный атеизм. Христианская поэзия питается нашим зачарованным
неверием, нашим желанием верить, будто кто-то в ней еще не разуверился до
конца. Ее поборники, соучастники наших страхов — Клодель, Хилер Беллок,
Честертон — драматизируют воображаемые поступки удивительного вымышленного
персонажа, католика, чей говорящий призрак мало-помалу заслоняет их самих.
Они такие же католики, как Гегель — Абсолютный Дух. Переносят свои вымыслы
на смерть, наделяя ее собственной неизъяснимостью, и та становится тайной и
бездной. На самом деле от нее здесь разве что непоколебимая уверенность: ни
надежда, ни отрицание ей несвойственны. Она-то и знать не знает о ласковой
ненадежности живого — обо всем том, что изведали на себе апостол Павел, сэр
Томас Браун, Уитмен, Бодлер, Унамуно и, наконец, Поль Валери…
the-age-of-anxiety.blogspot.com
Хаяо Миядзаки. “Ветер крепчает”. Истории, рассказанные фильмом
Свежеет ветер! Жизнь вперед стремится!Трепещут книги тонкие страницы,
На гребне скал – солёная роса!
Раздайтесь волны, расступитесь воды,
Стихи мои, летите на свободу,
Где мирный кров, где ветер в паруса!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Д. Кузнецов
Крепчает ветер!.. Значит – жить сначала!
Страницы книги плещут одичало,
Дробится вал средь каменных бугров, –
Листы, летите! Воздух, стань просторней!
Раздёрнись, влага! Весело раздёрни
Спокойный кров – кормушку кливеров!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Е.Витковского
Le vent se lève! . . . il faut tenter de vivre!
L’air immense ouvre et referme mon livre,
La vague en poudre ose jaillir des rocs!
Envolez-vous, pages tout éblouies!
Rompez, vagues! Rompez d’eaux réjouies
Ce toit tranquille où picoraient des focs!
«Ветер крепчает» — последний, во всех смыслах, фильм Миядзаки. Режиссер обещает, что больше он “снимать” не будет. Фильм, скорее взрослый, чем детский, хотя, мне кажется, я бы и в детстве его посмотрел с удовольствием, даже, возможно, до конца и не понимая о чем речь.
Жанрово «Ветер крепчает» по всем признакам — роман. Впрочем, он и снят по мотивам двух романов, одной манги и нескольких биографий. Фильм необычайно реалистичен для анимации.
Пейзажи нарисованы практически в духе фото-реализма и немного в импрессионисткой манере. В кадре видны временами даже блики от солнца на несуществующих линзах воображаемой кинокамеры.
Ну и вообще внимание к деталям таково, что, рисуя очки, художник не забывает об отражении в них сценок, не попадающих в кадр. В фильме вообще много бытовых сценок, никак не влияющих на сюжет, но прорисованных настолько тщательно, что так и хочется сказать «снятых».
Во время японской премьеры в кинотеатре была представлена небольшая экспозиция оригинальных исторических экспонатов, показанных в фильме: журнал авиации, фотокарточка Джованни Капрони, сигареты “Cherry” и японское издание романа «Волшебная гора».
Именно тех, что мы видим и в фильме тщательно прорисованными. Причем настолько тщательно, что фильм можно использовать как этнографическое исследование периоды «прекрасной эпохи золотых двадцатых», Великой депрессии и предвоенной Японии.
А ведь для Японии весь период между мировыми войнами долгое время был «запретной» темой, которую было принято изображать однозначной «черной полосой» в истории, состоящей строго из политических репрессий и страданий простых японцев. Очень похоже на то, как еще недавно изображался, да во многом и сейчас изображается, сталинский период.
Миядзаки же в “Ветер крепчает” незаметно, полусказочно растабуирует это время, показывая предвоенную Японию такой, какая она была. Не морализируя, не осуждая и не каясь, а скрупулезно, заботливо к деталям, тщательно воспроизводя портрет эпохи. Он рассказывает о том, как люди жили, как работали и что были счастливы. Миядзаки этим отдает и дань памяти родителям, чья молодость прошла как раз в описываемый период. Вот как говорит об этом сам режиссер:
- «В 1945 году, когда кончилась война, мне было четыре года. По мере того как я рос, на глазах менялась оценка довоенного периода японской истории: его будто вовсе не было. Эти годы старались не замечать, будто их аннулировали. Но я разговаривал с моими родителями, и их воспоминания доказывали мне, какой прекрасной была та эпоха. Вовсе не серой, как старались показать после войны, а прекрасной, радужной, полной надежд; то было время, когда мои мама и папа влюбились друг в друга. Мне хотелось показать людей, которые жили тогда, любили и надеялись. Да, мир готовился к войне, но прототип героя «Ветер крепчает» — авиаконструктор Дзиро Хорикоси — пережил тогда самые светлые годы своей жизни»
Для Миядзаки свойственно стремление донести информацию до зрителя всеми возможными способами: через визуальный ряд, диалоги, музыку. Но необычность «Ветер крепчает» в том, что место привычного сказочного мира тут занимает скрупулезно прорисованная историческая реальность.
Поэтому при просмотре стоит приглядываться к мелким и, на первый взгляд, незначительным деталям. Например, сигареты “Cherry”, которыми персонажи «дымят» практически без остановки, — это один из старейших японских брендов. Их начали выпускать в 1904 году отчасти для покрытия бюджетных расходов на индустриализацию и милитаризацию экономики. Курение было настолько повальной привычкой в Японии начала ХХ века, что страна стала одной из первых в мире, принявшей возрастные ограничения на продажу сигарет. Ну а курение за “конструкторскими» работами — это застал еще и я. Помню и то, как когда заканчивались сигареты, страдальцы начинали рыться в пепельницах в поисках «жирных» бычков.
К сведению, сигареты “Cherry” были сняты с производства только в 2011 году, а сам Хаяо Миядзаки был заядлым их курильщиком.
Со стороны может показаться, что в аниме много лишних, затянутых эпизодов. Но ни один из персонажей или предметов не появляется в кадре случайно.
Много внимания в фильме уделено интерьерам, архитектуре, описанию быта и привычек как простых японцев, так и новой, вестернизированной интеллигенции.
В итоге получилась рисованная и необычно красочная энциклопедия предвоенной жизни Японии, по стилистике напоминающая «Евгения Онегина». У Пушкина — роман в стихах, у Миядзаки — роман-аниме.
Помимо бытописания предвоенной Японии, в фильме много скрытых цитат, которые далеко не все просто разгадать. Например, название, которое заимствовано из романа писателя Тацуо Хори «Ветер крепчает», написанного в 1936-37 годах, в котором в заголовке использована строка стихотворения Поля Валери «Кладбище у моря»: «Крепчает ветер!.. Значит — жить сначала!». Оно, в свою очередь, по сюжету становится эпиграфом и поводом знакомства главных героев. Одну из главных героинь зовут Наоко, как и героиню другого одноименного романа Тацуо Хори. Но и это еще не все, в сюжете оба романа переплетаются в один и дополняются личной историей семьи Миядзаки. Мать режиссера, как и главная героиня, болела туберкулезом и посещала горные туберкулезные санатории, куда главный герой Дзиро Хорикоси отправляется отдохнуть от предвоенной гонки авиаконструкторов. Что это напоминает? Правильно, «Волшебную гору» Томаса Манна. И кого же Дзиро встречает в санатории?
Немецкого инженера-вольнодумца, Ганса Касторпа, главного героя «Волшебной горы». И это не все аллюзии к Томасу Ману. «Волшебная гора» вышла в свет в 1924 году. Главный герой книги — немецкий инженер Ганс Касторп приезжает к двоюродному брату в горный санаторий для лечения туберкулеза, где знакомится с людьми противоположных взглядов, ведет интеллектуальные беседы и переживает романтические приключения. Роман пользовался огромной популярностью, был признан ключевым произведением немецкой литературы нового века и стал хорошо знаком образованным людям 20-х годов по всему миру. В аниме «Волшебную гору» читает и Дзиро. Считается, что на примере санатория Томас Манн «дал панораму идейной жизни европейского общества в канун мировой войны». Вероятно, похожие цели преследовал и Миядзаки. Оба санатория, и «Волшебная гора», и ее японский аналог — существуют вне времени и пространства, на пересечении между миром мертвых и миром живых, вне эпох, вне активной политики, и, одновременно в центре событий: европейская одежда и мода на все западное, искрящееся шампанское, немецкие песни, скромное обаяние японской буржуазии на фоне приближающегося экономического коллапса и страх перед вездесущими зловещими спецслужбами.
Но и это опять не все. Тема туберкулеза сама по себе значима для японского общества 20-х годов. До начала индустриализации заболевание было практически неизвестно (эпидемии этой болезни возникают только при большом скоплении людей и плохих условиях жизни) и первое время рассматривалось как «западная» болезнь, что в период «Демократии Тайсё», с ее повальной модой на Европу, расценивалось как признак романтизма.
Или вот еще одна интересная деталь. В один из вечеров немец Касторп играет на пианино и поет «Das Gibts Nur Einmal», а все ему подпевают:
напоминая Дзиро, что:
«Das kann das Leben nur einmal geben
vielleicht ist’s morgen schon vorbei!»
то есть не стоит тянуть с судьбоносным решением. Но вернемся к сюжету. В нем, вроде бы, речь идет об авиаконструкторе Дзиро Хорикоси и истории созадания японских истребителей Mitsubishi A5M и Mitsubishi A6M Zero. Но по факту, из реальной жизни в фильме только почти точная хронология выпуска самолётов Хорикоси, тогда как его судьба — это вымысел, во многом заимствованный из романов Тацуо Хори, истории семьи Миядзаки и культурного контекста предвоенной Японии.
Каким-то режиссерским находкам я не могу дать рационального объяснения. Например, в качестве звуковых эффектов, таких как звук работы авиадвигателя или шум землетрясения, были использованы человеческие голоса. Почему? Зачем? Но в этом-то и особенность фильмов Миядзаки: они полны загадок, которые если начать разгадывать, то фильм, в ответ, начинает рассказывать тебе истории. Истории о чем угодно. Например, об известных брендах. О Cherry я уже упоминал, но из фильма я узнал, что фирма Юнкерс, перед тем как занялась самолетами, занималась, в том числе, и радиаторами отопления.
А компания Митсубиси, на которую работает главный герой, с 1918 года занималась авиастроением. Есть легенда, что трилистник с эмблемы компании это не что иное как самолетный пропеллер, но это вымысел. Эмблема Митсубиси — это результат слияния фамильного герба рода Ивасаки (три ромба) и клана Тоса (три дубовых листа, произрастающих из одной точки). Сам же Миядзаке — сын директора фабрики Miyazaki Airplane Кацудзи Миядзаки, производившей комплектующие для Mitsubishi A6M Zero Дзиро Хорикоси. Детство Миядзаки прошло на фабрике, и в чем-то естественно, что он мечтал конструировать самолеты как Дзиро Хорикоси, но жизнь сложилась иначе и он стал аниматором.
После премьеры «Ветер крепчает» Миядзаки попал под осуждение «прогрессивной» общественности. И дело тут не только в том, что он растабуировал определенный исторический период, он напрямую сказал, что самолеты — не орудие войны и таковыми их делают «плохие люди». Что нет ничего плохого в том, как главный герой добровольно и с энтузиазмом создает машины, у которых нет и не может быть мирного предназначения. Цель авиаконструктора — создать идеальный самолет.
А то, что этот самолет — истребитель, это и не хорошо, и не плохо. Все зависит от того, как и кто потом этот истребитель будет использовать. Разве справедливо, что одни и те же конструкторы вооружений у стран победителей — герои, а у стран проигравших — преступники? Вот что сказал Миядзаки по этому поводу:
- «… Да, и мне важно объяснить им, что умничать задним числом очень просто. Посмотрим еще, что скажут о нас через полвека. Оба они, Хори и Дзиро, были счастливы в ту тревожную эпоху и вовсе не были пацифистами, что я и показал. Что ж теперь, вычеркнуть их из истории? Меня обвиняют в нехватке антивоенного пафоса и даже, представьте, называют нацистом. А я всего лишь не хотел лгать… Иногда я представляю себе, как они случайно встретились бы в кафе у Токийского университета и Тацуо Хори сказал бы Дзиро: «Хорошие у тебя получались самолеты!» Вряд ли он стал бы обвинять его в милитаризме и службе силам зла. Ведь тогда мало кто представлял, к чему приведет эта война…»
И речь тут не о национальной гордости. Миядзаки одинаково защищает и Дзиро Хорикоси и Джованни Капрони, итальянского авиаконструктора, кумира главного героя.
На родине, в Италии, Джованни Капрони считают пособником фашистов, но Миядзаки отказывается трактовать образ итальянского инженера как отрицательный. Помимо бомбардировщиков Капрони создавал и другие самолеты, а его самолеты давали работу тысячам людей как в Италии, так и в Японии. При этом разработанные Капрони самолеты во время войны никто так и не использовал! Не пригодились. Но Капрони все равно плохой. Кстати, связь Капрони и Миядзаки проявляется еще в одном любопытном факте. Анимационная студия Миядзаки называется Ghibli, так же как и один из военных самолетов, спроектированных Капрони.
Кроме самолетов, в фильме показана трогательная история любви, на фоне рока, долга и обстоятельств. История эта вневременная и общечеловеческая, но пересказывать ее глупо, пусть остается интрига. О чем еще фильм: об одержимости работой, о предчувствии грядущей войны, о попытке нагнать и успеть. По настроению очень похоже на предвоенный сталинский период в СССР.
Единственное, что «царапнуло» в фильме, так это то, что постоянно в кадре присутствует четкое разделение на «креаклов» и «ватников».
Первые изысканы, со вкусом одеты, читают Манна и декламируют Валери в оригинале.
Вторые, с грубыми и лишенными мыслей лицами, невзрачные внешне настолько, что сливаются в однородную коричневую массу.
Герои, ясное дело, относятся к первым и как бы живут в повседневности не замечая «недолюдей», хотя в разговорах «светлых эльфов» «ватники» присутствуют под термином “народ”, о котором надо заботиться, и даже — делиться пирожными. Другое дело, что и пирожные «ватники» оценить не могут:
Ну прямо как цэеуропейцы и кацапомонглы.
Неприятно, и в этом нет любви, что немного странно, так как ко всему остальному любовь яркая и пронзительная. Вот как-то так. И мне кажется, что это не все истории, что может рассказать фильм. И случайно доносящийся из чьего-то окна в фашисткой Германии «Зимний путь» Шуберта в одном из эпизодов, уверен — не спроста:
Как говорят, есть и аллюзии к «Под сенью девушек в цвету» Марселя Пруста. Но эти ребусы пока мною остались неразгаданными. Смотреть стоит, и, возможно, — не раз.
PS Кстати, во время путешествия Дзиро в Европу в кадр на несколько секунд попадает и Россия:
PPS Примеры того, насколько больше фильм Миядзаки может рассказать тем, у кого кругозор поширше моего:
1. О самолетах из “Ветер крепчает”
2. О Японии из “Ветер крепчает”
dzeso.livejournal.com
Хаяо Миядзаки. “Ветер крепчает”. Истории, рассказанные фильмом
Свежеет ветер! Жизнь вперед стремится!Трепещут книги тонкие страницы,
На гребне скал – солёная роса!
Раздайтесь волны, расступитесь воды,
Стихи мои, летите на свободу,
Где мирный кров, где ветер в паруса!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Д. Кузнецов
Крепчает ветер!.. Значит – жить сначала!
Страницы книги плещут одичало,
Дробится вал средь каменных бугров, –
Листы, летите! Воздух, стань просторней!
Раздёрнись, влага! Весело раздёрни
Спокойный кров – кормушку кливеров!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Е.Витковского
Le vent se lève! . . . il faut tenter de vivre!
L’air immense ouvre et referme mon livre,
La vague en poudre ose jaillir des rocs!
Envolez-vous, pages tout éblouies!
Rompez, vagues! Rompez d’eaux réjouies
Ce toit tranquille où picoraient des focs!
«Ветер крепчает» — последний, во всех смыслах, фильм Миядзаки. Режиссер обещает, что больше он “снимать” не будет. Фильм, скорее взрослый, чем детский, хотя, мне кажется, я бы и в детстве его посмотрел с удовольствием, даже, возможно, до конца и не понимая о чем речь.
Жанрово «Ветер крепчает» по всем признакам — роман. Впрочем, он и снят по мотивам двух романов, одной манги и нескольких биографий. Фильм необычайно реалистичен для анимации.
Пейзажи нарисованы практически в духе фото-реализма и немного в импрессионисткой манере. В кадре видны временами даже блики от солнца на несуществующих линзах воображаемой кинокамеры.
Ну и вообще внимание к деталям таково, что, рисуя очки, художник не забывает об отражении в них сценок, не попадающих в кадр. В фильме вообще много бытовых сценок, никак не влияющих на сюжет, но прорисованных настолько тщательно, что так и хочется сказать «снятых».
Во время японской премьеры в кинотеатре была представлена небольшая экспозиция оригинальных исторических экспонатов, показанных в фильме: журнал авиации, фотокарточка Джованни Капрони, сигареты “Cherry” и японское издание романа «Волшебная гора».
Именно тех, что мы видим и в фильме тщательно прорисованными. Причем настолько тщательно, что фильм можно использовать как этнографическое исследование периоды «прекрасной эпохи золотых двадцатых», Великой депрессии и предвоенной Японии.
А ведь для Японии весь период между мировыми войнами долгое время был «запретной» темой, которую было принято изображать однозначной «черной полосой» в истории, состоящей строго из политических репрессий и страданий простых японцев. Очень похоже на то, как еще недавно изображался, да во многом и сейчас изображается, сталинский период.
Миядзаки же в “Ветер крепчает” незаметно, полусказочно растабуирует это время, показывая предвоенную Японию такой, какая она была. Не морализируя, не осуждая и не каясь, а скрупулезно, заботливо к деталям, тщательно воспроизводя портрет эпохи. Он рассказывает о том, как люди жили, как работали и что были счастливы. Миядзаки этим отдает и дань памяти родителям, чья молодость прошла как раз в описываемый период. Вот как говорит об этом сам режиссер:
- «В 1945 году, когда кончилась война, мне было четыре года. По мере того как я рос, на глазах менялась оценка довоенного периода японской истории: его будто вовсе не было. Эти годы старались не замечать, будто их аннулировали. Но я разговаривал с моими родителями, и их воспоминания доказывали мне, какой прекрасной была та эпоха. Вовсе не серой, как старались показать после войны, а прекрасной, радужной, полной надежд; то было время, когда мои мама и папа влюбились друг в друга. Мне хотелось показать людей, которые жили тогда, любили и надеялись. Да, мир готовился к войне, но прототип героя «Ветер крепчает» — авиаконструктор Дзиро Хорикоси — пережил тогда самые светлые годы своей жизни»
Для Миядзаки свойственно стремление донести информацию до зрителя всеми возможными способами: через визуальный ряд, диалоги, музыку. Но необычность «Ветер крепчает» в том, что место привычного сказочного мира тут занимает скрупулезно прорисованная историческая реальность.
Поэтому при просмотре стоит приглядываться к мелким и, на первый взгляд, незначительным деталям. Например, сигареты “Cherry”, которыми персонажи «дымят» практически без остановки, — это один из старейших японских брендов. Их начали выпускать в 1904 году отчасти для покрытия бюджетных расходов на индустриализацию и милитаризацию экономики. Курение было настолько повальной привычкой в Японии начала ХХ века, что страна стала одной из первых в мире, принявшей возрастные ограничения на продажу сигарет. Ну а курение за “конструкторскими» работами — это застал еще и я. Помню и то, как когда заканчивались сигареты, страдальцы начинали рыться в пепельницах в поисках «жирных» бычков.
К сведению, сигареты “Cherry” были сняты с производства только в 2011 году, а сам Хаяо Миядзаки был заядлым их курильщиком.
Со стороны может показаться, что в аниме много лишних, затянутых эпизодов. Но ни один из персонажей или предметов не появляется в кадре случайно.
Много внимания в фильме уделено интерьерам, архитектуре, описанию быта и привычек как простых японцев, так и новой, вестернизированной интеллигенции.
В итоге получилась рисованная и необычно красочная энциклопедия предвоенной жизни Японии, по стилистике напоминающая «Евгения Онегина». У Пушкина — роман в стихах, у Миядзаки — роман-аниме.
Помимо бытописания предвоенной Японии, в фильме много скрытых цитат, которые далеко не все просто разгадать. Например, название, которое заимствовано из романа писателя Тацуо Хори «Ветер крепчает», написанного в 1936-37 годах, в котором в заголовке использована строка стихотворения Поля Валери «Кладбище у моря»: «Крепчает ветер!.. Значит — жить сначала!». Оно, в свою очередь, по сюжету становится эпиграфом и поводом знакомства главных героев. Одну из главных героинь зовут Наоко, как и героиню другого одноименного романа Тацуо Хори. Но и это еще не все, в сюжете оба романа переплетаются в один и дополняются личной историей семьи Миядзаки. Мать режиссера, как и главная героиня, болела туберкулезом и посещала горные туберкулезные санатории, куда главный герой Дзиро Хорикоси отправляется отдохнуть от предвоенной гонки авиаконструкторов. Что это напоминает? Правильно, «Волшебную гору» Томаса Манна. И кого же Дзиро встречает в санатории?
Немецкого инженера-вольнодумца, Ганса Касторпа, главного героя «Волшебной горы». И это не все аллюзии к Томасу Ману. «Волшебная гора» вышла в свет в 1924 году. Главный герой книги — немецкий инженер Ганс Касторп приезжает к двоюродному брату в горный санаторий для лечения туберкулеза, где знакомится с людьми противоположных взглядов, ведет интеллектуальные беседы и переживает романтические приключения. Роман пользовался огромной популярностью, был признан ключевым произведением немецкой литературы нового века и стал хорошо знаком образованным людям 20-х годов по всему миру. В аниме «Волшебную гору» читает и Дзиро. Считается, что на примере санатория Томас Манн «дал панораму идейной жизни европейского общества в канун мировой войны». Вероятно, похожие цели преследовал и Миядзаки. Оба санатория, и «Волшебная гора», и ее японский аналог — существуют вне времени и пространства, на пересечении между миром мертвых и миром живых, вне эпох, вне активной политики, и, одновременно в центре событий: европейская одежда и мода на все западное, искрящееся шампанское, немецкие песни, скромное обаяние японской буржуазии на фоне приближающегося экономического коллапса и страх перед вездесущими зловещими спецслужбами.
Но и это опять не все. Тема туберкулеза сама по себе значима для японского общества 20-х годов. До начала индустриализации заболевание было практически неизвестно (эпидемии этой болезни возникают только при большом скоплении людей и плохих условиях жизни) и первое время рассматривалось как «западная» болезнь, что в период «Демократии Тайсё», с ее повальной модой на Европу, расценивалось как признак романтизма.
Или вот еще одна интересная деталь. В один из вечеров немец Касторп играет на пианино и поет «Das Gibts Nur Einmal», а все ему подпевают:
напоминая Дзиро, что:
«Das kann das Leben nur einmal geben
vielleicht ist’s morgen schon vorbei!»
то есть не стоит тянуть с судьбоносным решением. Но вернемся к сюжету. В нем, вроде бы, речь идет об авиаконструкторе Дзиро Хорикоси и истории созадания японских истребителей Mitsubishi A5M и Mitsubishi A6M Zero. Но по факту, из реальной жизни в фильме только почти точная хронология выпуска самолётов Хорикоси, тогда как его судьба — это вымысел, во многом заимствованный из романов Тацуо Хори, истории семьи Миядзаки и культурного контекста предвоенной Японии.
Каким-то режиссерским находкам я не могу дать рационального объяснения. Например, в качестве звуковых эффектов, таких как звук работы авиадвигателя или шум землетрясения, были использованы человеческие голоса. Почему? Зачем? Но в этом-то и особенность фильмов Миядзаки: они полны загадок, которые если начать разгадывать, то фильм, в ответ, начинает рассказывать тебе истории. Истории о чем угодно. Например, об известных брендах. О Cherry я уже упоминал, но из фильма я узнал, что фирма Юнкерс, перед тем как занялась самолетами, занималась, в том числе, и радиаторами отопления.
А компания Митсубиси, на которую работает главный герой, с 1918 года занималась авиастроением. Есть легенда, что трилистник с эмблемы компании это не что иное как самолетный пропеллер, но это вымысел. Эмблема Митсубиси — это результат слияния фамильного герба рода Ивасаки (три ромба) и клана Тоса (три дубовых листа, произрастающих из одной точки). Сам же Миядзаке — сын директора фабрики Miyazaki Airplane Кацудзи Миядзаки, производившей комплектующие для Mitsubishi A6M Zero Дзиро Хорикоси. Детство Миядзаки прошло на фабрике, и в чем-то естественно, что он мечтал конструировать самолеты как Дзиро Хорикоси, но жизнь сложилась иначе и он стал аниматором.
После премьеры «Ветер крепчает» Миядзаки попал под осуждение «прогрессивной» общественности. И дело тут не только в том, что он растабуировал определенный исторический период, он напрямую сказал, что самолеты — не орудие войны и таковыми их делают «плохие люди». Что нет ничего плохого в том, как главный герой добровольно и с энтузиазмом создает машины, у которых нет и не может быть мирного предназначения. Цель авиаконструктора — создать идеальный самолет.
А то, что этот самолет — истребитель, это и не хорошо, и не плохо. Все зависит от того, как и кто потом этот истребитель будет использовать. Разве справедливо, что одни и те же конструкторы вооружений у стран победителей — герои, а у стран проигравших — преступники? Вот что сказал Миядзаки по этому поводу:
- «… Да, и мне важно объяснить им, что умничать задним числом очень просто. Посмотрим еще, что скажут о нас через полвека. Оба они, Хори и Дзиро, были счастливы в ту тревожную эпоху и вовсе не были пацифистами, что я и показал. Что ж теперь, вычеркнуть их из истории? Меня обвиняют в нехватке антивоенного пафоса и даже, представьте, называют нацистом. А я всего лишь не хотел лгать… Иногда я представляю себе, как они случайно встретились бы в кафе у Токийского университета и Тацуо Хори сказал бы Дзиро: «Хорошие у тебя получались самолеты!» Вряд ли он стал бы обвинять его в милитаризме и службе силам зла. Ведь тогда мало кто представлял, к чему приведет эта война…»
И речь тут не о национальной гордости. Миядзаки одинаково защищает и Дзиро Хорикоси и Джованни Капрони, итальянского авиаконструктора, кумира главного героя.
На родине, в Италии, Джованни Капрони считают пособником фашистов, но Миядзаки отказывается трактовать образ итальянского инженера как отрицательный. Помимо бомбардировщиков Капрони создавал и другие самолеты, а его самолеты давали работу тысячам людей как в Италии, так и в Японии. При этом разработанные Капрони самолеты во время войны никто так и не использовал! Не пригодились. Но Капрони все равно плохой. Кстати, связь Капрони и Миядзаки проявляется еще в одном любопытном факте. Анимационная студия Миядзаки называется Ghibli, так же как и один из военных самолетов, спроектированных Капрони.
Кроме самолетов, в фильме показана трогательная история любви, на фоне рока, долга и обстоятельств. История эта вневременная и общечеловеческая, но пересказывать ее глупо, пусть остается интрига. О чем еще фильм: об одержимости работой, о предчувствии грядущей войны, о попытке нагнать и успеть. По настроению очень похоже на предвоенный сталинский период в СССР.
Единственное, что «царапнуло» в фильме, так это то, что постоянно в кадре присутствует четкое разделение на «креаклов» и «ватников».
Первые изысканы, со вкусом одеты, читают Манна и декламируют Валери в оригинале.
Вторые, с грубыми и лишенными мыслей лицами, невзрачные внешне настолько, что сливаются в однородную коричневую массу.
Герои, ясное дело, относятся к первым и как бы живут в повседневности не замечая «недолюдей», хотя в разговорах «светлых эльфов» «ватники» присутствуют под термином “народ”, о котором надо заботиться, и даже — делиться пирожными. Другое дело, что и пирожные «ватники» оценить не могут:
Ну прямо как цэеуропейцы и кацапомонглы.
Неприятно, и в этом нет любви, что немного странно, так как ко всему остальному любовь яркая и пронзительная. Вот как-то так. И мне кажется, что это не все истории, что может рассказать фильм. И случайно доносящийся из чьего-то окна в фашисткой Германии «Зимний путь» Шуберта в одном из эпизодов, уверен — не спроста:
Как говорят, есть и аллюзии к «Под сенью девушек в цвету» Марселя Пруста. Но эти ребусы пока мною остались неразгаданными. Смотреть стоит, и, возможно, — не раз.
PS Кстати, во время путешествия Дзиро в Европу в кадр на несколько секунд попадает и Россия:
PPS Примеры того, насколько больше фильм Миядзаки может рассказать тем, у кого кругозор поширше моего:
1. О самолетах из “Ветер крепчает”
2. О Японии из “Ветер крепчает”
movie-rippers.livejournal.com
Хаяо Миядзаки. “Ветер крепчает”. Истории, рассказанные фильмом
Свежеет ветер! Жизнь вперед стремится!Трепещут книги тонкие страницы,
На гребне скал – солёная роса!
Раздайтесь волны, расступитесь воды,
Стихи мои, летите на свободу,
Где мирный кров, где ветер в паруса!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Д. Кузнецов
Крепчает ветер!.. Значит – жить сначала!
Страницы книги плещут одичало,
Дробится вал средь каменных бугров, –
Листы, летите! Воздух, стань просторней!
Раздёрнись, влага! Весело раздёрни
Спокойный кров – кормушку кливеров!
Поль Валери. Кладбище у моря.
Пер. с французского Е.Витковского
Le vent se lève! . . . il faut tenter de vivre!
L’air immense ouvre et referme mon livre,
La vague en poudre ose jaillir des rocs!
Envolez-vous, pages tout éblouies!
Rompez, vagues! Rompez d’eaux réjouies
Ce toit tranquille où picoraient des focs!
«Ветер крепчает» — последний, во всех смыслах, фильм Миядзаки. Режиссер обещает, что больше он “снимать” не будет. Фильм, скорее взрослый, чем детский, хотя, мне кажется, я бы и в детстве его посмотрел с удовольствием, даже, возможно, до конца и не понимая о чем речь.
Жанрово «Ветер крепчает» по всем признакам — роман. Впрочем, он и снят по мотивам двух романов, одной манги и нескольких биографий. Фильм необычайно реалистичен для анимации.
Пейзажи нарисованы практически в духе фото-реализма и немного в импрессионисткой манере. В кадре видны временами даже блики от солнца на несуществующих линзах воображаемой кинокамеры.
Ну и вообще внимание к деталям таково, что, рисуя очки, художник не забывает об отражении в них сценок, не попадающих в кадр. В фильме вообще много бытовых сценок, никак не влияющих на сюжет, но прорисованных настолько тщательно, что так и хочется сказать «снятых».
Во время японской премьеры в кинотеатре была представлена небольшая экспозиция оригинальных исторических экспонатов, показанных в фильме: журнал авиации, фотокарточка Джованни Капрони, сигареты “Cherry” и японское издание романа «Волшебная гора».
Именно тех, что мы видим и в фильме тщательно прорисованными. Причем настолько тщательно, что фильм можно использовать как этнографическое исследование периоды «прекрасной эпохи золотых двадцатых», Великой депрессии и предвоенной Японии.
А ведь для Японии весь период между мировыми войнами долгое время был «запретной» темой, которую было принято изображать однозначной «черной полосой» в истории, состоящей строго из политических репрессий и страданий простых японцев. Очень похоже на то, как еще недавно изображался, да во многом и сейчас изображается, сталинский период.
Миядзаки же в “Ветер крепчает” незаметно, полусказочно растабуирует это время, показывая предвоенную Японию такой, какая она была. Не морализируя, не осуждая и не каясь, а скрупулезно, заботливо к деталям, тщательно воспроизводя портрет эпохи. Он рассказывает о том, как люди жили, как работали и что были счастливы. Миядзаки этим отдает и дань памяти родителям, чья молодость прошла как раз в описываемый период. Вот как говорит об этом сам режиссер:
- «В 1945 году, когда кончилась война, мне было четыре года. По мере того как я рос, на глазах менялась оценка довоенного периода японской истории: его будто вовсе не было. Эти годы старались не замечать, будто их аннулировали. Но я разговаривал с моими родителями, и их воспоминания доказывали мне, какой прекрасной была та эпоха. Вовсе не серой, как старались показать после войны, а прекрасной, радужной, полной надежд; то было время, когда мои мама и папа влюбились друг в друга. Мне хотелось показать людей, которые жили тогда, любили и надеялись. Да, мир готовился к войне, но прототип героя «Ветер крепчает» — авиаконструктор Дзиро Хорикоси — пережил тогда самые светлые годы своей жизни»
Для Миядзаки свойственно стремление донести информацию до зрителя всеми возможными способами: через визуальный ряд, диалоги, музыку. Но необычность «Ветер крепчает» в том, что место привычного сказочного мира тут занимает скрупулезно прорисованная историческая реальность.
Поэтому при просмотре стоит приглядываться к мелким и, на первый взгляд, незначительным деталям. Например, сигареты “Cherry”, которыми персонажи «дымят» практически без остановки, — это один из старейших японских брендов. Их начали выпускать в 1904 году отчасти для покрытия бюджетных расходов на индустриализацию и милитаризацию экономики. Курение было настолько повальной привычкой в Японии начала ХХ века, что страна стала одной из первых в мире, принявшей возрастные ограничения на продажу сигарет. Ну а курение за “конструкторскими» работами — это застал еще и я. Помню и то, как когда заканчивались сигареты, страдальцы начинали рыться в пепельницах в поисках «жирных» бычков.
К сведению, сигареты “Cherry” были сняты с производства только в 2011 году, а сам Хаяо Миядзаки был заядлым их курильщиком.
Со стороны может показаться, что в аниме много лишних, затянутых эпизодов. Но ни один из персонажей или предметов не появляется в кадре случайно.
Много внимания в фильме уделено интерьерам, архитектуре, описанию быта и привычек как простых японцев, так и новой, вестернизированной интеллигенции.
В итоге получилась рисованная и необычно красочная энциклопедия предвоенной жизни Японии, по стилистике напоминающая «Евгения Онегина». У Пушкина — роман в стихах, у Миядзаки — роман-аниме.
Помимо бытописания предвоенной Японии, в фильме много скрытых цитат, которые далеко не все просто разгадать. Например, название, которое заимствовано из романа писателя Тацуо Хори «Ветер крепчает», написанного в 1936-37 годах, в котором в заголовке использована строка стихотворения Поля Валери «Кладбище у моря»: «Крепчает ветер!.. Значит — жить сначала!». Оно, в свою очередь, по сюжету становится эпиграфом и поводом знакомства главных героев. Одну из главных героинь зовут Наоко, как и героиню другого одноименного романа Тацуо Хори. Но и это еще не все, в сюжете оба романа переплетаются в один и дополняются личной историей семьи Миядзаки. Мать режиссера, как и главная героиня, болела туберкулезом и посещала горные туберкулезные санатории, куда главный герой Дзиро Хорикоси отправляется отдохнуть от предвоенной гонки авиаконструкторов. Что это напоминает? Правильно, «Волшебную гору» Томаса Манна. И кого же Дзиро встречает в санатории?
Немецкого инженера-вольнодумца, Ганса Касторпа, главного героя «Волшебной горы». И это не все аллюзии к Томасу Ману. «Волшебная гора» вышла в свет в 1924 году. Главный герой книги — немецкий инженер Ганс Касторп приезжает к двоюродному брату в горный санаторий для лечения туберкулеза, где знакомится с людьми противоположных взглядов, ведет интеллектуальные беседы и переживает романтические приключения. Роман пользовался огромной популярностью, был признан ключевым произведением немецкой литературы нового века и стал хорошо знаком образованным людям 20-х годов по всему миру. В аниме «Волшебную гору» читает и Дзиро. Считается, что на примере санатория Томас Манн «дал панораму идейной жизни европейского общества в канун мировой войны». Вероятно, похожие цели преследовал и Миядзаки. Оба санатория, и «Волшебная гора», и ее японский аналог — существуют вне времени и пространства, на пересечении между миром мертвых и миром живых, вне эпох, вне активной политики, и, одновременно в центре событий: европейская одежда и мода на все западное, искрящееся шампанское, немецкие песни, скромное обаяние японской буржуазии на фоне приближающегося экономического коллапса и страх перед вездесущими зловещими спецслужбами.
Но и это опять не все. Тема туберкулеза сама по себе значима для японского общества 20-х годов. До начала индустриализации заболевание было практически неизвестно (эпидемии этой болезни возникают только при большом скоплении людей и плохих условиях жизни) и первое время рассматривалось как «западная» болезнь, что в период «Демократии Тайсё», с ее повальной модой на Европу, расценивалось как признак романтизма.
Или вот еще одна интересная деталь. В один из вечеров немец Касторп играет на пианино и поет «Das Gibts Nur Einmal», а все ему подпевают:
напоминая Дзиро, что:
«Das kann das Leben nur einmal geben
vielleicht ist’s morgen schon vorbei!»
то есть не стоит тянуть с судьбоносным решением. Но вернемся к сюжету. В нем, вроде бы, речь идет об авиаконструкторе Дзиро Хорикоси и истории созадания японских истребителей Mitsubishi A5M и Mitsubishi A6M Zero. Но по факту, из реальной жизни в фильме только почти точная хронология выпуска самолётов Хорикоси, тогда как его судьба — это вымысел, во многом заимствованный из романов Тацуо Хори, истории семьи Миядзаки и культурного контекста предвоенной Японии.
Каким-то режиссерским находкам я не могу дать рационального объяснения. Например, в качестве звуковых эффектов, таких как звук работы авиадвигателя или шум землетрясения, были использованы человеческие голоса. Почему? Зачем? Но в этом-то и особенность фильмов Миядзаки: они полны загадок, которые если начать разгадывать, то фильм, в ответ, начинает рассказывать тебе истории. Истории о чем угодно. Например, об известных брендах. О Cherry я уже упоминал, но из фильма я узнал, что фирма Юнкерс, перед тем как занялась самолетами, занималась, в том числе, и радиаторами отопления.
А компания Митсубиси, на которую работает главный герой, с 1918 года занималась авиастроением. Есть легенда, что трилистник с эмблемы компании это не что иное как самолетный пропеллер, но это вымысел. Эмблема Митсубиси — это результат слияния фамильного герба рода Ивасаки (три ромба) и клана Тоса (три дубовых листа, произрастающих из одной точки). Сам же Миядзаке — сын директора фабрики Miyazaki Airplane Кацудзи Миядзаки, производившей комплектующие для Mitsubishi A6M Zero Дзиро Хорикоси. Детство Миядзаки прошло на фабрике, и в чем-то естественно, что он мечтал конструировать самолеты как Дзиро Хорикоси, но жизнь сложилась иначе и он стал аниматором.
После премьеры «Ветер крепчает» Миядзаки попал под осуждение «прогрессивной» общественности. И дело тут не только в том, что он растабуировал определенный исторический период, он напрямую сказал, что самолеты — не орудие войны и таковыми их делают «плохие люди». Что нет ничего плохого в том, как главный герой добровольно и с энтузиазмом создает машины, у которых нет и не может быть мирного предназначения. Цель авиаконструктора — создать идеальный самолет.
А то, что этот самолет — истребитель, это и не хорошо, и не плохо. Все зависит от того, как и кто потом этот истребитель будет использовать. Разве справедливо, что одни и те же конструкторы вооружений у стран победителей — герои, а у стран проигравших — преступники? Вот что сказал Миядзаки по этому поводу:
- «… Да, и мне важно объяснить им, что умничать задним числом очень просто. Посмотрим еще, что скажут о нас через полвека. Оба они, Хори и Дзиро, были счастливы в ту тревожную эпоху и вовсе не были пацифистами, что я и показал. Что ж теперь, вычеркнуть их из истории? Меня обвиняют в нехватке антивоенного пафоса и даже, представьте, называют нацистом. А я всего лишь не хотел лгать… Иногда я представляю себе, как они случайно встретились бы в кафе у Токийского университета и Тацуо Хори сказал бы Дзиро: «Хорошие у тебя получались самолеты!» Вряд ли он стал бы обвинять его в милитаризме и службе силам зла. Ведь тогда мало кто представлял, к чему приведет эта война…»
И речь тут не о национальной гордости. Миядзаки одинаково защищает и Дзиро Хорикоси и Джованни Капрони, итальянского авиаконструктора, кумира главного героя.
На родине, в Италии, Джованни Капрони считают пособником фашистов, но Миядзаки отказывается трактовать образ итальянского инженера как отрицательный. Помимо бомбардировщиков Капрони создавал и другие самолеты, а его самолеты давали работу тысячам людей как в Италии, так и в Японии. При этом разработанные Капрони самолеты во время войны никто так и не использовал! Не пригодились. Но Капрони все равно плохой. Кстати, связь Капрони и Миядзаки проявляется еще в одном любопытном факте. Анимационная студия Миядзаки называется Ghibli, так же как и один из военных самолетов, спроектированных Капрони.
Кроме самолетов, в фильме показана трогательная история любви, на фоне рока, долга и обстоятельств. История эта вневременная и общечеловеческая, но пересказывать ее глупо, пусть остается интрига. О чем еще фильм: об одержимости работой, о предчувствии грядущей войны, о попытке нагнать и успеть. По настроению очень похоже на предвоенный сталинский период в СССР.
Единственное, что «царапнуло» в фильме, так это то, что постоянно в кадре присутствует четкое разделение на «креаклов» и «ватников».
Первые изысканы, со вкусом одеты, читают Манна и декламируют Валери в оригинале.
Вторые, с грубыми и лишенными мыслей лицами, невзрачные внешне настолько, что сливаются в однородную коричневую массу.
Герои, ясное дело, относятся к первым и как бы живут в повседневности не замечая «недолюдей», хотя в разговорах «светлых эльфов» «ватники» присутствуют под термином “народ”, о котором надо заботиться, и даже — делиться пирожными. Другое дело, что и пирожные «ватники» оценить не могут:
Ну прямо как цэеуропейцы и кацапомонглы.
Неприятно, и в этом нет любви, что немного странно, так как ко всему остальному любовь яркая и пронзительная. Вот как-то так. И мне кажется, что это не все истории, что может рассказать фильм. И случайно доносящийся из чьего-то окна в фашисткой Германии «Зимний путь» Шуберта в одном из эпизодов, уверен — не спроста:
Как говорят, есть и аллюзии к «Под сенью девушек в цвету» Марселя Пруста. Но эти ребусы пока мною остались неразгаданными. Смотреть стоит, и, возможно, — не раз.
PS Кстати, во время путешествия Дзиро в Европу в кадр на несколько секунд попадает и Россия:
PPS Примеры того, насколько больше фильм Миядзаки может рассказать тем, у кого кругозор поширше моего:
1. О самолетах из “Ветер крепчает”
2. О Японии из “Ветер крепчает”
eot-su.livejournal.com
«Ветер крепчает» (2013) — Аниме на DTF
Фильм Хаяо Миядзаки «Ветер крепчает» задолго до появления в кинотеатрах привлек к себе внимание. Всемирно известный гений снова выступил режиссером полнометражного аниме! Да еще и с необычным сюжетом: про авиаконструктора времен Второй Мировой! Тот самый известный на западе Миядзаки-пацифист, Миядзаки-эколог, автор оскароносной сказки «Унесенные призраками» и многих других выдающихся фильмов решил экранизировать биографию человека, который создавал самолеты-истребители для милитаристской Японии…
«Крепчает ветер!.. Значит – жить сначала! — Поль Валери, «Кладбище у моря»Поклонники студии Ghibli с нетерпением ждали премьеры. Естественно, большинство рассчитывали увидеть эмоциональную антивоенную картину про человека, который вынужден был в непростой ситуации служить своему народу, новое аниме про Любовь, Мечту, Человека и его творческий путь.
Фильм и вправду впечатляет — западные критики не зря рассыпаются в восторгах и шаблонных комплиментах. Однако для неподготовленного зрителя «Ветер крепчает» может обернуться двухчасовой пыткой «из уважения» к мастерству Миядзаки. Он прекрасно нарисован, проработан до мелочей, снабжен прекрасным санудтреком и уникальным для анимации сюжетом. Но при этом режиссер впервые за свою карьеру выступает Хаяо-интровертом и совершенно не пытается наладить контакт со зрителем. «Ветер крепчает» самодостаточен и принадлежит к тем редким шедеврам, которые прекрасно обходятся и вовсе без зрителя.
В чем же причина?
Главное, что нужно помнить перед просмотром: «Ветер крепчает» — это не сказка от Миядзаки. Он вряд ли понравится маленьким детям или сможет заинтересовать массового зрителя за пределами Японии, где балом правят Disney и DreamWorks. На мой взгляд, без личного участия Миядзаки любой другой проект с похожим сюжетом вряд ли получит премьеру на Западе. Дело не в художественной ценности (есть масса прекрасных аниме, не покинувших пределы Японии), а в целевой аудитории.
Любовь к самолетам и вообще полету присутствует во многих фильмах Миядзаки. «Порко Россо» полностью посвящен летчикам. Нельзя также не вспомнить причудливые летающие машины из опенинга «Лапуты» и огромные воздушные корабли в «Навсикае».
Если рассматривать предыдущие полнометражные аниме, к которым имел отношение Хаяо Миядзаки, то можно быстро заметить, что все они выстроены вокруг универсальных, общечеловеческих ценностей. Национальный колорит может быть важен для сюжета («Принцесса Мононоке») или почти незаметен («Летающий остров Лапута») — так или иначе, смотреть их можно без какой-либо предварительной подготовки. «Ветер крепчает» более требователен к потенциальному зрителю: это фильм про японцев и для японцев, а если смотреть шире, то про Миядзаки и для Миядзаки, царский подарок самому себе, сделанный после десятилетий трудного и насыщенного творческого пути.
Можно бесконечно писать о заслугах и гениальности Миядзаки-отца, поэтому я не буду пытаться обозреть «Ветер крепчает», я попробую упорядочить свои впечатления от просмотра и сделать для себя вывод: «для чего Хаяо Миядзаки выбрал биографию инженера Хорикоси Дзиро основой для своей последней крупной работы в аниме»?
1. Прекрасная эпоха
«В 1945 году, когда кончилась война, мне было четыре года. По мере того как я рос, на глазах менялась оценка довоенного периода японской истории: его будто вовсе не было. Эти годы старались не замечать, будто их аннулировали»
Хаяо Миядзаки
Режиссер и сценарист
Япония, 1918 год. Скромный и порядочный мальчик Дзиро Хорикоси хочет стать летчиком, но серьезный дефект зрения делает эту мечту неосуществимой. Дзиро не отчаивается и продолжает прилежно учиться, штудируя журналы про авиацию на иностранных языках. Однажды во сне он видит знаменитого итальянского инженера и авиаконструктора Джованни Капрони. По совету итальянца Дзиро решает стать инженером и построить идеальный самолет.
Дальнейшие события аниме — долгий и тернистый путь инженера-авиаконструктора, творческий поиск, полный проб и неудач, традиционная для фильмов Миядзаки история дружбы, любви и мечты о полете.
Сны Дзиро — единственный «волшебный» эпизод нового фильма. Впрочем, по сравнению с «Замком Хаула» или тем более «Поньо» ничего иррационального или непонятного во снах о самолетах-гигантах нет.Я не буду портить вам удовольствие от просмотра, пересказывая все сюжетные перипетии, стоит только сказать, что Дзиро Хорикоси — историческая фигура, созданный им самолет А6М «Зеро» известен в Японии любому ребенку как один из символов японского технического и военного гения.
Для Хаяо Миядзаки фигура авиаконструктора Хорикоси интересна по целому ряду причин. Миядзаки — личность с точки зрения европейца противоречивая. Будучи убежденным пацифистом, он провел немало времени, изучая историю войн и военной техники. Повышенный интерес к танкам, самолетам и кораблям, скорее всего, связан с тем, что отец Миядзаки был директором фабрики, которая выпускала запчасти для японских истребителей. Да и первые 4 года жизни будущий художник провел в атмосфере милитаристского психоза Великой Японской Империи.
Результатом такого интереса стали работы Миядзаки, посвященные боевым машинам. В Японии их публиковал журнал моделистов Model Graphix. Далеко не все эти спорадические заметки, где чертежи техники перемежаются с диалогами персонажей, можно назвать мангой или комиксами. Скорее это «черновики на полях», которые обрели завершенность, звук и движение в полнометражных фильмах Миядзаки, ведь даже миролюбивый «Ходячий замок» демонстрирует зрителю немало военных кораблей и танков. К слову, знаменитый Порко Россо дебютировал именно в Model Graphix в 1989 году.
Манга-первоисточник, опубликованная в журнале Model graphix в 2009 году. Во всех работах Миядзаки для этого журнала среди персонажей встречаются антропоморфные свиньи. Выбор тем очень разнообразен, есть даже манга про экипаж немецкого танка «Тигр».Вообще, Миядзаки-мангака довольно сильно отличается от Миядзаки-режиссера, что может шокировать зрителей, привыкших видеть в милом бородатом японце добродушного сказочника, пропагандирующего полный отказ от насилия. Его манга всегда более реалистична, не лишена жестокости, которая претит западному зрителю и недопустима в американских «детских мультиках». К примеру, несколько брутальных смертей в «Мононоке» — обыденный эпизод для манги от Миядзаки.
У Миядзаки даже есть манга про немецкого танкового аса Отто Кариуса (с которым он встречался лично). Персонажи в ней тоже представлены в виде свиней. Забавно, учитывая знаменитое изречение Порко Россо о том, что «…лучше быть свиньей, чем фашистом».«Ветер крепчает» — своеобразный компромисс двумя крайностями, в нем нет ни одной драки или сцены насилия, но при этом фильм рассчитан на взрослую аудиторию и лишен навязчивой морали и пацифистского месседжа. Ближайшим аналогом критики справедливо считают «Порко Россо», если убрать из истории проклятого пилота-свиньи волшебство и паясничанье.
Помимо чертежей военных самолетов, при создании «Ветра» Миядзаки вдохновлялся самой атмосферой двадцатых-тридцатых годов в Японии. Хаяо родился в 1941 году и не застал лично расцвет «демократии Тайсё», поэтому двадцатые годы (период юности инженера Дзиро) представляются ему своеобразным «золотым веком», который он скрупулезно решил воссоздать с помощью анимации. Очень много внимания в фильме уделено интерьерам, архитектуре, описанию быта и привычек как простых японцев, так и новой вестернизированной интеллигенции.
«Демократия Тайсё» — короткий расцвет вольнодумства и либерального движения в Японии 20-х годов. Хорошим тоном считалось прославление демократии, заимствование западных ценностей и мода на все иностранное.Минимальные познания об этом историческом периоде могут стать переломными в восприятии «Ветра». Если вы совсем ничего не знаете о «прекрасной эпохе», «золотых двадцатых» или Великой депрессии — приступайте к просмотру на свой страх и риск, потому что никакой просветительской работы Миядзаки не проводит: его цель не урок истории, а погружение в прошлое необычными средствами. Люди в «Ветре крепчает» не служат экспонатами музея, а живут своей жизнью, не осознавая, что за ними может подглядывать человек XXI века, тем более европеец.
Как и все фильмы Хаяо Миядзаки, «Ветер крепчает» стремится донести информацию до зрителя всеми возможными способами: через визуальный ряд, диалоги, музыку. При просмотре нужно быть внимательным к мелким, на первый взгляд незначительным деталям. Со стороны может показаться, что в аниме много лишних, затянутых эпизодов. На самом деле ни один из персонажей или предметов не появляется в кадре случайно.
Во время японской премьеры в кинотеатре была представлена небольшая экспозиция: журнал авиации, фотокарточка Джованни Капрони, сигареты ‘Cherry’ и (судя по всему) японское издание романа «Волшебная гора». Фото взято с сайта otaku.ruПро Капрони я уже писал выше. Несмотря на то, что на родине его считают пособником фашистов, Миядзаки отказывается трактовать образ итальянского инженера как отрицательный. По мнению Миядзаки помимо бомбардировщиков Капрони создавал и другие самолеты, а его компания давала работу тысячам людей (особенно актуальный вопрос для Японии 30-х годов). Справедливости ради следует отметить, что вклад Капрони в не-военную авиацию все-таки был достаточно скромным по сравнению с ролью его компании в вооружении Италии Бенито Муссолини.
Сигареты ‘Cherry’ — один из старейших японских брендов. Их начала выпускать государственная табачная монополия в 1904 году, отчасти для покрытия бюджетных расходов на индустриализацию и милитаризацию экономики. Курение было настолько повальной привычкой в Японии начала ХХ века, что эта страна стала одной из первых в мире принявших возрастные ограничения на продажу сигарет детям. В 2011 году ‘Cherry’ были сняты с производства к немалому огорчению самого Хаяо Миядзаки и миллионов заядлых курильщиков Японии. Предсказуемо, что разнообразные общественные организации немедленно накинулись на «Ветер крепчает» с обвинениями в пропаганде курения — персонажи «дымят» практически без остановки.
Сцена, в которой Дзиро курит в присутствии беременной больной жены, вызвала массу негодования у публики. Не стоит забывать, что дистрибьютором фильмов Миядзаки в США является Дисней. Вряд ли кому-то кроме признанного гения такое бы сошло с рук.
Книга «Волшебная гора» (“Der Zauberberg”) немецкого философа Томаса Манна вышла в свет в 1924 году. Главный герой книги — немецкий инженер Ганс Касторп приезжает к двоюродному брату в горный санаторий для лечения туберкулеза, где знакомится с людьми противоположных взглядов, ведет интеллектуальные беседы и переживает романтические приключения. Роман пользовался огромной популярностью, был признан ключевым произведением немецкой литературы нового века и стал хорошо знаком образованным людям 20-х годов по всему миру. В аниме «Волшебную гору» читает Дзиро, а значительная часть фильма тоже происходит в санатории для больных туберкулезом.
Во время пребывания в санатории Дзиро заводит дружбу с немецким инженером-вольнодумцем, который представляется как Касторп (это фамилия главного героя из «Волшебной горы»). В полной мере понять смысл его диалогов можно лишь прочитав книгу перед просмотром.Критики считают, что на примере санатория Томас Манн «дал панораму идейной жизни европейского общества в канун мировой войны». Вероятно, похожие цели преследовал Миядзаки. Оба санатория — и «Волшебная гора», и ее японский аналог — заключены вне времени и пространства, на пересечении между миром мертвых и миром живых, вне эпох, вне активной политики и одновременно в центре событий: европейская одежда и мода на все западное, искрящееся шампанское, немецкие песни, скромное обаяние японской буржуазии на фоне приближающегося экономического коллапса.
Другой источник вдохновения Миядзаки — книга японского писателя Тацуо Хори «Ветер поднялся», которая впервые была опубликован в 1936 году. Миядзаки не просто так использовал это известное в Японии название. Сюжет романа повествует о любви молодого писателя и больной туберкулезом девушки-художницы, с которой он встретился в горах Яцугатаке (центральная часть острова Хонсю). В романе большое внимание уделено описанию туберкулеза и методов его лечения до изобретения антибиотиков. Название «Ветер поднялся» Тацуо Хори взял из поэмы французского поэта Поля Валери «Кладбище у моря» (‘le Cimetière marin’): «Крепчает ветер!.. Значит — жить сначала!» (‘Le vent se lève! . . . il faut tenter de vivre!’). Эту цитату Миядзаки использовал как слоган для своего фильма.
«Ветер крепчает» Тацуо Хори был экранизирован в аниме-альманахе ‘Seishun Anime Zenshuu’. 20-минутный эпизод дословно пересказывает основные события книги. Просмотр этой короткометражки перед «Ветром крепчает» крайне желательно.Миядзаки уже обращался к теме туберкулеза в своем детском фильме «Мой сосед Тоторо». Это не случайное внимание вызвано тем, что мать Хаяо Миядзаки сама страдала от этого недуга. К счастью, ей удалось поправиться. Туберкулез в 20-х годах лечился плохо, в Японии до начала индустриализации он был практически неизвестен (эпидемии этой болезни возникают только при большом скоплении людей и плохих условиях жизни) и первое время рассматривался как «западная» болезнь, что в период «Демократии Тайсё» с ее повальной модой на Европу расценивалось как признак романтизма.
Фильм состоит из массы подобных мелких деталей, которые могут ускользнуть от невнимательного или неподготовленного зрителя. Например (незначительный спойлер): немец Касторп не случайно играет на пианино и поет. Смысл его милого перформанса — напомнить Дзиро, что «идеальный момент не будет длиться вечно», и не тянуть с судьбоносным решением.
Из-за подобной детализации переводить и тем более дублировать «Ветер крепчает» — задача не из легких. Персонажи часто переходят с японского на немецкий, цитируют французскую классику, поют песни. Более того, даже звуки двигателей самолетов Миядзаки решил наделить человеческими голосами.
2. «Зеро» Хорикоси
«Всё, что я хотел — это творить красоту».
Дзиро Хорикоси
Авиаконструктор
После премьеры «Ветер крепчает» попал под шквал агрессивной критики немалой части корейских, китайских и японских зрителей. На то есть вполне понятные и разумные причины. В фильме напрямую сказано, что самолеты — не орудие войны, и таковыми их делают «плохие люди», но при этом главный герой добровольно и с энтузиазмом создает машины, у которых нет и не может быть мирного предназначения. Дзиро преследует только одну цель — создать идеальный истребитель. Маневренность, дальность полета, простота в изготовлении: все преимущества его детища не имеют иного утилитарного применения, кроме как служить машиной разрушения.
Попытки привязать к образу Дзиро Хорикоси пацифизм несостоятельны (они и вызвали крайнее возмущение японских националистов). Постоянные напутствия «после войны ты займешься мирной авиацией» не имеют под собой реальной основы: единственный мирный проект Дзиро, это участие в создании японского турбовинтового лайнера YS-11, что весьма скромно в сравнении с работой, выполненной им для военных. Куда лучшим оправданием для персонажа выглядит страстное желание модернизировать страну, «догнать и перегнать» Европу и Америку во всем, начиная от систем отопления и заканчивая авиацией.
В 20-е годы отношения между Германией и Японией были далеки от дружественных. Япония выступила на стороне Англии в Первую Мировую. Приход к власти нацистов позволил возобновить сотрудничество, но недоверие между странами сохранилось.Такое странное противоречие не лучшим образом сказывается на сюжете фильма. Процесс создания самолета описан очень осторожно. Спецификация А6М «Зеро» и его предшественников, особенности боевой машины и ее предназначение — все осталось за кадром и преподносится только разговорами персонажей о том, что «мы создадим уникальный самолет». А в чем его уникальность, собственно?
Для меня это главная проблема фильма. Нам показали Дзиро, но не «Зеро». По сути два часа зритель созерцает абстрактного Художника, создающего абстрактный Шедевр. Просочившийся ненужный морализм, когда каждый поступок персонажа нужно оправдывать острой необходимостью и «благими намерениями» не дает насладиться смелой идеей: показать оружие как идеальную инженерную задачу, где эффективность проверяется быстро и безжалостно. Чтобы понять, о чем я говорю, представьте фильм про Михаила Калашникова, где ни разу толком не показан АК-47, а эффективность легендарного автомата и его роль в мировой истории стыдливо замалчивается.
Японцы были в числе пионеров авианосной авиации. Первый авианосец был создан на базе транспортного корабля в 1914 году. «Вакамия» был первым в истории авианосец, атаковавшим наземные цели.Сегодня мы восхищаемся японскими мечами, но при этом мало кто задумывается над тем, что до того, как стать декоративным украшением, катана использовалась исключительно как инструмент убийства людей. То же самое касается эскизов Леонардо Да Винчи, многие из которых были видами оружия. Глупо обвинять Дзиро Хорикоси в том, что он честно выполнял долг перед Родиной. Как и подавляющее большинство японцев, гениальный авиаконструктор признавал ошибки правительства, но оставался верен идеям японской государственности.
Самое обидное, Миядзаки вполне адекватно оценивает роль своего персонажа и его творений в мировой истории, в интервью он подчеркивает, что Дзиро и его жена не были убежденными пацифистами. По-видимому, подобные ограничения (как и с другими экранизациями манги Миядзаки) наложил формат «большого экрана».В любом случае Миядзаки своего добился: ему удалось сдвинуть японскую массовую культуру с мертвой точки в вопросе отображения предвоенной Японии. Все предыдущие произведения, касающиеся 30-40 годов, сводятся к двум темам — политические репрессии против неугодных и страдания простых японцев. При этом ничего не сказано о том, что люди жили, работали и были счастливы. Молодость родителей Миядзаки совпала со временем творческого расцвета Дзиро Хорикоси. Естественно, что для Хаяо неприемлемо признавать, будто это время было однозначной «черной полосой» в истории родной страны. В этом основная ценность нового аниме: оно не учит, не занимается морализаторством и не сокрушается над ошибками прошлого.
Задача «Ветра» — показать, а не навязать.
3. Выводы
Оценивать «Ветер крепчает» бесполезно по двум причинам. Во-первых, любая оценка творчества прижизненного классика попахивает снобизмом. Достаточно будет сказать, что это новый фильм Хаяо Миядзаки, и посоветовать место, где можно купить билеты в кино. Во-вторых, «Ветер крепчает» в оценках не нуждается в принципе. Он создавался не для того, чтобы собрать деньги или угодить зрителю (тем более за пределами Японии), поэтому оценивать его критерием «понравилось» или «не понравилось» бесполезно и глупо.
«Ветер крепчает» — серьезное, взрослое произведение для умного и эрудированного японского зрителя. Конечно, никто не мешает смотреть его просто как историю о создателе красивых самолетов. Когда фильм только выходил в прокат, я скептически относился к идее показывать его отечественной публике. Не поймут. Ведь для России «анимация» по-прежнему значит «детский мультик». Но большинство моих знакомых на удивление тепло отозвались о далекой от них истории восхождения японской авиации. Возможно, я ошибаюсь, и фильм все-таки в большей степени универсальная мелодрама, чем мне видится за шумом пропеллеров стальных птиц.
Проверить можно только одним способом — самому посмотреть как «Крепчает ветер».
Плюсы: Фильм от студии Ghibli и легендарного Хаяо Миядзаки. Прекрасный визуальный ряд, богатая детализация, музыка от Дзё Хисаиси (постоянный композитор студии и автор лучших саундтреков к фильмам Миядзаки). Уникальный для аниме сюжет, повествующий о работе инженера. Трогательная история любви на фоне судьбоносных перемен в предвоенной Японии.
Минусы: Фильм рассчитан на японского зрителя, знакомого с отечественной и мировой историей. Поклонники традиционных для Миядзаки сказочных сюжетов будут разочарованы — в новом аниме волшебства нет совсем.
Материал опубликован пользователем. Нажмите кнопку «Написать», чтобы поделиться мнением или рассказать о своём проекте.
Написатьdtf.ru
«Крепчает ветер! Значит — жить старайся» Поль Валери
Приятного всем времени суток! Новый пост будет обзором на прошедшие недели. Столько разных событий было. Вообще можно сказать, что сейчас моя жизнь довольно-таки загружена и полна разного рода событиями.
Начну с просмотра прощальной картины Хаяо Миядзаки, работы которого я так люблю, «Ветер крепчает» (風立ちぬ）Эту его работу я ждала давно, если описывать в двух словах, я просто в восторге, столько чувств, такая глубокая работа… Я бы с радостью дала ему «Оскар», но, увы, как я уже знаю, премию получил фильм «Холодное Сердце», его я тоже смотрела зимой. Но ИМХО «Ветер крепчает» на ступень выше, только вот кассовые сборы у него не такие, как у «Frozen». Подводя итог, советую всем сходить! Особенно если Вы уже знакомы с более ранними работами Хаяо, не пожалеете.
Вот цитата с флаера: «Ветер Крепчает» — это эпическая сага о любви, упорстве и преодолении испытаний в этом изменчивом и парадоксальном мире.»
После этого в первый день весны по календарю я сразу после пар, которые закончились только в 16, поехала в Нск, т.к. у нас в Академгородке нет нормально кинотеатра. Собралась я собственно на «Далласский клуб покупателей», хотела посмотреть его уже давно, а после такой ошеломительной череды наград Джареда за «персонажа второго плана», поняла что точно должна. Тогда я еще не знала о чем сам фильм. Приехала я в город к 17. было время и я решила встретиться со своими друзьями, провести время вместе, мы не виделись с первых чисел февраля. И угадайте, кто не пошел в кино, а остался в приятной компании трех друзей и играл в «вампирский манчкин» 🙂 Это было великолепно, я наконец-то отвлеклась от учебы и смогла расслабленно и так естественно посидеть с ними. Парни просто подняли мне настроение! В такие моменты понимаешь, как мало нужно для счастья, хватит и пары часов в компании уже родных тебе людей. Спасибо, ребята!
Утро понедельника началось с прямой немецкой трансляции «Оскара», успела посмотреть я буквально 5-10 минут, надо было бежать на пары, поэтому в течении след. двух пар я следила за текстовой трансляцией Итар-Тасс. Не передать чувств волнения, когда ты читаешь результаты и конспектируешь историю России, пытаешься не палиться перед преподавателем. Была очень рада за Джареда и Люпиту, огорчена получением «Оскара» «Холодным Сердцем» и было жаль Лео.
Но и это еще не все, пропустив «ДКП», я решила восполнить все за счет 8го марта, но вот фильм, вроде бы, заканчивался в прокате 5го, поэтому я купила себе билет на 5ое и снова после пар поехала в город в кино. Вечер сделал мне брат, подарил неописуемые ощущения страха опоздать на последнюю маршрутку, такой адреналин. Но я все же как-то на нее успела, и метро, которое заставило меня ждать минут 15 вместо 5, не смогло мне помешать. На счет фильма, относится к тому типу, которые хорошие, но я их вряд ли буду смотреть еще раз. Слишком уж впечатлительная. Но Джаред и Мэттью молодцы! Нет слов. Так же советую, но не факт, что многим понравится.
Медленно подходим к сегодняшнему дню, сегодня конец 7 го марта. С самого утра было настроение хорошее, отмечали праздник с преподавателем японского и группой, ели вкусный тортик, спасибо Саше. Я даже получила комплимент от преподавателя, она женщина, вообще не ожидала от нее, но было приятно. Хорошо провела время. Спасибо 12805 за тот позитив, что вы мне дарите!!! (фото можете в инста посмотреть)
После я с двумя одногруппницами пошла знакомиться с японцем, который приехал к нам в феврале, зовут его Рю:та и он наш ровесник, что уже удивительно! Ладно, пора закругляться,всем вам спокойной ночи! и всех девушек с уже наступившим у меня 8 марта. Я только что получила одно из самых приятных поздравлений и всем желаю того же!
kurisunakamoto.blogspot.com