Илья КИРИЛЛОВ. ОПАСНЫЕ СИМПТОМЫ. О прозе Александра Леонидова
Илья КИРИЛЛОВ
ОПАСНЫЕ СИМПТОМЫ
О прозе Александра Леонидова
Журнал-приложение «День литературы» и интернет- сайт с тем же названием широко публикует прозу уфимского писателя Александра Леонидова (род. в 1974). Это новое имя в современной российской словесности. В облике его прозы нет никакой рафинированности. В столичных литературных салонах творчество Леонидова, возможно, посчитают грубым и неотёсанным. Может быть, не без оснований. Отчасти и из зависти. Судя по сюжетам произведений, он вполне преуспевающий бизнесмен, то есть с материальной точки зрения человек состоятельный. И, несомненно, умный. Эрудированный. Даже по всевозможным эпиграфам и цитатам, которыми он щедро оснащает свою прозу, можно сказать, что у него очень широкие знания не только в технической, но и в гуманитарной сфере.
В творчестве Леонидова есть нечто первобытное, стихийное. Чем-то он напоминает писателей раннего соцреализма. Например, Николая Ляшко. Такой же пассионарий.
При постижении творчества любого писателя требуются разные подходы – и образный, и аналитический. Вначале я отдал должное образам, теперь анализ, конечно, пунктирный, ведь читателю вовсе неинтересны «исследования» на целую газетную полосу. Кто-то когда-то с правильной иронией заметил, что писателей много, а читатель один.
Как я уже сказал, все вещи Александра Леонидова так или иначе связаны с темой бизнеса, все они про дельцов и купцов. Для отечественной литературы эта тема, можно сказать, сторонняя. «Фома Гордеев» прозвучал в своё время громко, но духу русской литературы остался чуждым. Не в последнюю очередь потому, что наша литература не любит Übermenschen и тех, кто себя ими воображает. Что же, интеллигентность, рафинированность – это прекрасно, ну, а всё остальное, в том числе сила и грубость, разве не составляющие жизни? А раз так, разве это не достойно творчества? Вопрос в том только, насколько талантливо говорить о чём бы то ни было.
Леонидов даёт сильный по своей остроте и точности анализ современного российского бизнеса, делает попытку исследовать его психологию и социальные факторы, с ним связанные. Есть страницы, которые забыть невозможно. Вот коммерсант-проходимец, главный герой романа «Мускат и ладан», скупая по деревням картошку, самым жестоким образом обманывает доверчивую нищую старуху. Эта сцена слезу не выжимает, напротив, глаза сухие и ясные. Только сердце при чтении этих страниц ноет очень…
Это, однако, с позволения сказать, дела мелкие. Описывается вообще вся изнанка современного российского бизнеса: и непроходимое взяточничество, и даже бухгалтерские махинации, разобраться в которых неподготовленному читателю трудно, но смысл которых ясен: уход от налогов. Вообще, автор стремится приблизиться к теме коррупции в том огромном римском смысле этого понятия, когда моральное разложение проявляется через «неуставные отношения» властителей и торговцев, через смешение каст.
Но утверждать, что подлецы-коррупционеры не способны на любовь, – это, извините, выставить себя круглым глупцом. Вообще, всё лучшее в прозе Александра Леонидова – о любви. В его творчестве многогранная любовь, и плотоядная, и платоническая, и любовь-жалость, но не унизительная ни для мужчины, ни для женщины. Более всего – покровительственная любовь сильного пола к слабому полу.
Но это что касается любви. А в целом в произведениях Леонидова слишком много истеричности в описании жизни. Честное слово, многие авторы-женщины гораздо мужественнее и трезвее. Например, Марина Степнова, написавшая замечательные по психологической стойкости романы «Женщины Лазаря» и «Безбожный переулок». Кстати, и у Леонидова лучшая вещь – повесть «Инферно», сухая, жёсткая, а вовсе не роман «Мускат и ладан», как он сам полагает, книга слишком эмоциональная. Хотя и похож его доминирующий коллективный персонаж на какого-то первозданного зверя, как я говорил выше, внутри-то «человеческое, слишком человеческое». Автор – человек сильный, но слишком много жалости у него, а для художника это губительно. Поэтому самым слабым произведением, на мой взгляд, у него является сентиментальная повесть «После ноля». (Кстати, это самостоятельное название? Или привет Натану Дубовицкому? Или Владиславу Суркову?)
Главный недостаток творчества Леонидова – это неумение созидать образы полнокровных героев. Вот даже главный герой «Муската и ладана» Егор Сеченев, по прозвищу Сечень, казалось бы, такой колоритный! Святой и грешный, стяжатель и филантроп, робко влюблённый в монахиню и решительно раскапывающий могилу своего дяди, чтобы украсть у мёртвого дорогой перстень. Кстати, из романа Александра Леонидова я узнал, что изначальный смысл перстня был в том, чтобы служить кастетом. (А я-то всю жизнь гадал, отчего мне так неприятны перстни, сколь роскошными бы они ни были.) Но сейчас не об этом. Хочется взять пластилин (избави Бог, я не посягаю на глину), неумело вылепить этого Сеченя, поставить на тумбочку, чтобы он стал зримым. Критикуя, хочу оговориться, что я не враг автору. Если Леонидов жаждет стать по-настоящему достойным писателем, ему нужно неустанно и максимально оживлять своих персонажей.
Разумеется, я не могу не отметить самую сильную сторону его творчества. Он хороший сюжетист, склонный в сюжетостроении к детективному началу. Повесть «По ту сторону заката», собственно, в детективном жанре и выполнена, да и в романе «Мускат и ладан» сюжет закручен лихо. Нажива, злоба, месть – хорошие ингредиенты для приготовления острых блюд. Не обходится дело и без приправы, известной уже три или четыре тысячелетия. Называется Соломон Пинхусович. Да, двигателем злой развязки в романе является торгаш и вор Соломон Пинхусович Привин. Соломон Пинхусович. Как же не обратить внимания на такое подчёркнутое имя? Можно многое говорить. Можно не говорить ничего. Но можно и нужно вспомнить стихотворение замечательного поэта Бориса Слуцкого «Евреи хлеба не сеют». Многие ведь считают, и с этого начинается стихотворение, что Иван пахарь и воин, а Абрам вор и торгаш. Так вот лирический герой стихотворения, еврей-фронтовик, alter ego автора, вопрошает:
Не торговавший ни разу,
Не воровавший ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу!
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
Евреев не убивало,
Все воротились живы!
Между прочим, Иван, Абрам, а также Илья, имя вашего покорного слуги, – все имена эти древнееврейского происхождения. (Кстати, совсем скоро, 7 мая 2019 года, наступит 100-летие со дня рождения Бориса Слуцкого).
Надо сказать, Александр Леонидов по-настоящему-то и сам не верит в то, будто есть хорошие и плохие нации. И вот тогда, когда он начинает говорить о человеке как таковом, ему открываются такие бездны душевных падений, что становится не по себе… Слава Богу, по своему художественному масштабу это не Фёдор Достоевский и не Михаил Шолохов, поэтому легко отпускает. Но вообще талант крупный.
Ну, а в более узком, так сказать, в морально-политическом смысле
Александр Леонидов, конечно же, патриот. Даже в том, какие у него удивительные размышления о водке, о смысле русского пития. Не веселия ради, а чтобы вынести этот страшный труд в огромной, северной, раздираемой противоречиями стране. Как истинный патриот, Леонидов не боится говорить о язвах России. Как и все мы, приверженцы просвещённого патриотизма, он считает долгом не умалчивать о них. Диагноз ещё требует уточнений. Леонидов ценен тем, что это зоркий и въедливый наблюдатель. Симптомы, которые он достоверно описывает в своём творчестве, поистине страшные. Но Леонидов, в отличие от многих других авторов, пытается искать и находит выходы для своих персонажей из этих сложных, но не тупиковых ситуаций. Его герой всё же в большей мере жизнелюб и оптимист. Наверное, за такими будущее.
denliteraturi.ru
Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ. Газета День Литературы # 63 (2001 12)
Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ
В журнальной прозе последних месяцев трудно выделить произведения, художественная значимость которых требовала бы безусловного о них разговора. Художественный уровень как критерий в оценке современной литературы, кажется, вообще утрачивает смысл. Что же тогда выходит на первый план или, скажем так, что должно быть на первом плане? Очевидно, все-таки не новаторство форм и не идеологическая основа, а значимость «человеческого содержания», воплощенного в литературном произведении. С этой точки зрения заслуживают разговора недавние повести «Один плюс один» («Дружба народов», 2001, № 10) и «Минус» («Знамя», 2001, № 8) Романа Сенчина, прозаика из поколениях тридцатилетних. О творчестве Р.Сенчина в целом и об этих его новых журнальных публикациях я надеюсь поговорить в ближайшем будущем отдельно.
Выходят из печати и, как всегда, особое место в сознании читающей публики занимают сочинения Вл. Маканина. В его новом рассказе «Однодневная война» («Новый мир», 2001, № 10), положа руку на сердце, трудно рассмотреть сколько-нибудь изрядную художественную ценность. Также в рассказе нет ничего, что могло бы быть характерным, показательным для общелитературного контекста, и тем не менее, как все почти произведения Вл. Маканина рассказ притягивает, о нем нельзя не сказать. Эта притягательная сила Вл. Маканина при его совсем не роскошных художественных данных, пожалуй, самая загадочная черта писателя.
События в новом рассказе внешне фантастические, в духе антиутопии. Как все практически антиутопии, «Однодневная война» в центр внимания ставит ситуацию социально-политического характера, в случае Маканина, правда, это такая антиутопия, сконструированная реальность которой вполне может иметь место быть.
Через энное количество лет, не выдержав тотального экономического упадка в РФ, из ее состава выйдет Татарстан. В независимую исламскую республику будут введены войска. В странах Запада, нервных, истерзанных собственными противоречиями, это вызовет гипертрофированную реакцию, и некий скорый на расправу американский президент отдаст приказ разрушить на территории России ряд жизненно важных объектов: электростанций, теплотрасс и пр., то есть усугубить экономический кризис и добиться тем самым справедливости в национальном вопросе. Добьется он, правда, только того, что пол-Чикаго будет стерто с лица земли ответными ядерными ударами.
Странный сюжет, не правда ли? Сегодня, когда исторический оптимизм, настоятельно рекомендуемый государственной идеологией, так отчетливо сочетается с заложенным в человеческой природе чувством «все будет хорошо», когда зеленого цвета лакмусовая бумажка все время напоминает о стабильности, а классовые противоречия волшебным образом устранены, — при таком положении вещей Вл. Маканин пишет немодную сегодня антиутопию…
За что мы любим Маканина? Не за то ли, что, являя в своем творчестве острую социальную озабоченность, он умеет отследить глубоко запрятанные фантомы нашего «коллективного сознания», выставить их на белый свет в виде совсем не страшной беллетристической реальности? Тем более что Маканин очень расчетлив и отнюдь не собирается отпугивать читателя каким бы то ни было эстетическим экстремизмом. Не то что не может, просто не хочет идти до «последнего предела чрезмерности», как это делает его собрат по литературному поколению Александр Проханов в новом романе «Господин «Гексоген»».
На повесть Александра Титова «Жизнь, которой не было» («Новый мир», 2001, № 8) я обратил внимание сразу, как только она появилась в печати. Любопытная тема, точнее, тон изложения этой темы. Художественный уровень, несмотря на блестящую редакторскую работу, абсолютно средний, почему я и не сказал о ней в более ранних обзорах. Я не учел того обстоятельства, что коллеги-критики с поразительным радушием и бесстыдством готовы делать из мухи слона; это конечно минус мне в моей работе.
Напоминание о повести А.Титова не заставило себя ждать, это была пространная рецензия Павла Басинского в «Литературной газете» (2001, № 36). В ней критик сначала расшаркивался перед Б.Екимовым, но не столько галантности ради, сколько для того, чтобы выстроить хотя бы малый ряд, придать тем самым вес своему «главному» герою. «…Читая его, невольно поражаешься, какое же точное художественное (выделено автором. — И.К.) перо у этого по всей вероятности провинциального журналиста, как дивно описаны все эти деревенские посиделки, пьяные пляски под балалайку, как прочно схвачены индивидуальные жесты героев, их мимика, бытовые краски. Это и после Бунина с Замятиным не стыдно читать».
Начитавшись про «пьяные посиделки» и «игры под балалайку» («Играй, балалайка!»), критик не задумываясь определяет повесть как образец деревенской прозы, литературного направления 60-70-х гг. Между тем это самая грубая ошибка, которая при рассмотрении данного произведения могла быть допущена; если, конечно, это не сознательный подлог. А использование в повести деревенского антуража только подчеркивает всю ее противоположность деревенской прозе.
Деревенская проза — это авторы, чьи художественные оценки и образы несут в себе впитанную с молоком матери этику и эстетику деревенского уклада. Это искусство целого, воссоздающее собой органичный мир деревенской жизни («Привычное дело», «Кануны», «Последний поклон», «Мужики и бабы», «Прощание с Матерой» и др.), зрение, способное охватить всю панораму описываемой реальности и передать ее составляющие в пропорциональном соотношении.
Юрий Казаков, горожанин по происхождению, в иных рассказах умел вжиться, вчувствоваться в специфику деревенской жизни и показать эту жизнь целостной. Он стоит гораздо ближе к деревенской прозе (я имею в виду не столько даже хронологически, сколько по психологическому содержанию), чем новомировский найденыш.
Деревенская проза ныне если где и представлена, то не на страницах «Нового мира», сегодняшней эстетике которого она просто чужда, а в «Нашем современнике», в произведениях старых провинциальных авторов. Пусть это сочинения, написанные скорее по инерции, бледные по художественному исполнению, они тем не менее в психологическом отношении продолжают деревенскую прозу. А.Титов же как писатель из разряда пьецуховых, основной представитель которых тоже ведь пишет цикл «Лето в деревне».
А.Титов ставит в центр повествования деревенского дурачка по прозвищу Джон (какое прозрачное имя) и на протяжении всей повести крутит его так и эдак, как курицу в гриле, с бесконечными повторениями. Все остальные лица и события служат только сооружением сцены для этого бедолаги, сделавшегося по воле автора кривляющимся шутом, шутом-символом. Утрированная роль Джона-дурачка не может не создавать ощущения искусственности всего происходящего. Не случайно имя такое искусственное — Джон. Не случайно — жизнь, которой не было.
Сплошь и рядом в авторской интонации пробивается откровенное непонимание того мира, который автор описывает, его особых обычаев и законов.
А теперь спросим: соответствуют ли все эти признаки поэтике деревенской прозы?
Илья КИРИЛЛОВ
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
public.wikireading.ru
Илья КИРИЛЛОВ. ЛИТЕРАТУРА СОПРОТИВЛЕНИЯ. К 90-летию со дня рождения Владимира Солоухина
Илья КИРИЛЛОВ
Литература сопротивления
К 90-летию со дня рождения Владимира Солоухина
«Ум сердца». В двух этих словах Василия Розанова – целое духовно-психологическое понятие. Может быть, из них и следовало бы составить название, и таким образом была бы дана одна из самых важных характеристик Солоухина-писателя, Солоухина-человека. Но критик, рассказывая о писателе, пытается вольно или невольно определить его место в литературе. И для этого нужно выразиться менее красноречиво, но более точно: «Литература сопротивления».
Ныне, представляя во всей полноте русскую литературу двадцатого века, видишь, каким обособленным предстаёт в ней творчество Владимира Солоухина. Его произведения нельзя отнести к «деревенской прозе», несмотря на внешнее сходство. В его творчестве нет ничего от так называемого социалистического реализма, более того, нет ничего советского. Это утверждение может вызвать не только возражение, но и усмешку. Злопыхатель, читавший его раннюю прозу, тотчас вспомнит абзацы о колхозах, удоях молока, а также полемику с чрезмерным культивированием кукурузы. Конечно, конечно, теперь эти абзацы кажутся не только устаревшими, но и морально сомнительными. Я не утверждаю даже, что написано это вне конъюнктурных соображений. Но я хотел бы подчеркнуть, что подобные вкрапления обнаруживают себя в повествовательной ткани неорганическими. Поэтому: что они есть, что их нет – всё равно.
Нельзя пройти мимо «жанровой проблемы» в творчестве Солоухина. Что такое «Капля росы» – роман, повесть, пространный очерк? Может быть, поэма? Я не шучу и не ехидничаю. Ни одно из известных жанровых определений не подходит к этой удивительной книге. Казалось бы, изъятая из традиционных жанровых рамок, «Капля росы» должна бы лишиться и привычной жизнеспособности. Книга написана в 1959-м году, более полувека назад, но и теперь остаётся она живой, притягательной, ничуть не устаревшей. (Сколько романов, написанных по всем канонам жанра, кануло в Лету за это время?) Значит, всё-таки, строгое следование жанру не имеет в литературе решающего значения, или, точнее, литература позволяет в редких случаях исключения. Раннее творчество Солоухина критики назвали «лирической прозой». Что же, это название не исчерпывающее, но более или менее правильное.
Нельзя не обратить внимания на лёгкий и прочный слог его повествований; ещё – на удивительную правдивость каждой метафоры и то, как точно соответствуют слова изображаемому явлению. В годы оные о нём могли бы сказать: «Прекрасный стилист». Но это неправда. Никаким «стилистом», ни хорошим, ни плохим, Солоухин не был. Его дар был более значимый: соответствие слова изображаемому явлению. Именно здесь – ключ к длительной жизнеспособности его прозы. Это природный дар, этому нельзя научиться. (Всю жизнь пытался научиться словесной оригинальности, например, Валентин Катаев, но так и не преуспел. Оригинальности он добился, но искусственной.)
У Солоухина с его уникальным словесным даром были и основания, и возможности затвориться в замке из «слоновой кости», как сделал это, например, Ю.Казаков. Но чувство родины, я бы сказал, физиологически обостренное её восприятие, двигало им. «Увидеть Россию сквозь внешние очертания советской действительности», – так он выразится позднее о пафосе и сверхзадаче «Владимирских просёлков» (1957). Официоз, казёнщина, метод социалистического реализма не совпадали со стилем Солоухина, естественным, ни в каком смысле не нарочитым, отчуждали его от советской действительности. Но не от народа. Напротив! Подлинность, которая была в творчестве, диктовала подлинность в жизни. Многие эту подлинность чувствовали. Солоухину писали письма, с ним заводили знакомства. Способствовала ему ещё и благодатная черта личности – мгновенно отозваться на чью-то мысль или чувство. Очевидно, были и такие встречи, которые проливали свет на русскую историю двадцатого века. Не всю «прежнюю» интеллигенцию удалось истребить, кое-кто выжил благодаря воле и аскетизму. В заграничных поездках он искал встреч с русской аристократией, и ему не отказывали. В будущем всё это сыграет решающую роль в мировоззрении писателя и в его творчестве. Но об этом позднее…
Лучшей его книгой, если говорить о периоде «лирической прозы», следует назвать «Каплю росы». Так проникновенно о родной земле и о людях, на ней живших, – или погибших за её освобождение, – до Солоухина ещё никто не писал. Впрочем, я не совсем прав. В русской классической литературе, действительно, этого не было, ведь никто и не посягал тогда на родную землю. А вот в поэзии Александра Блока, в этой последней главе русской классической литературы, есть удивительное стихотворение «Последнее напутствие» – с предчувствием гибели родной земли и её осквернения. Умирая, его лирический герой окидывает внутренним взором всё, что было ему дорого и, кто знает, может быть останется живым, важным и после смерти.
… Что ж, конец?
Нет… Ещё леса, поляны,
И просёлки, и шоссе.
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…
А дальше – провал, пустота. Для людей, пришедших в литературу, Россия никакой «лирической величиной» (А.Блок) не являлась. (За исключением, С.Есенина, конечно.) Это было место действия, где проводился эксперимент, и этот эксперимент нужно было славословить себе во благо, отрабатывая переделкинские дачи и спецпайки (вспомните «Гидроцентраль» М.Шагинян), это была территория нескончаемого глума (вспомните «Двенадцать стульев» И.Ильфа и Е.Петрова)… Могут возразить: Паустовский! Подобное возражение, однако, принять трудно. Паустовский – добросовестный литературный гастролёр, умевший весьма поэтично рассказать и про «Колхиду», и про «Мещёрскую сторону», внутренне безразличный к любому из этих мест.
Лирическая проза Солоухина уже тогда выступила в качестве полемики с просыпавшейся в эпоху «оттепели» русофобией. Его «литература сопротивления» началась именно тогда, на «Владимирских проселках» (1957).
Один из ранних рецензентов писателя (Ольга Кожухова) высказала простодушную и во многом верную мысль, что толчком к живописанию родной земли послужила для Солоухина величайшая война, которая унесла его земляков и друзей, а также миллионы сверстников, и лишь чудом обошла его самого. Действительно, в «Капле росы» есть удивительные строки, прозвучавшие из уст матери погибших сыновей: «Или вы не видите, как сыны мои, красавцы мои, раньше звонка идут на работу? Вы думаете, они спят под курганами, сложив свои головы? Да не каждый ли день, да не раньше ли всех они идут на работу? Может, тяжела для вас, живых, иная работа, а им она самая лёгкая, самая радостная…».
Безусловно, чувство долга перед родной землёй у Солоухина могло быть обострено войной. Но мне кажется, что истоки этого чувства гораздо глубже, и относятся к детским годам будущего писателя. Едва ли не каждый художник касается в своём творчестве темы детства, но мало кто, как Солоухин, возвращался бы к ней на протяжении всей жизни. («Капля росы», «Мать-мачеха», «Смех за левым плечом», «Последняя ступень» – и каждая из этих книг пронизана особым вдохновением и любовью!) Но даже в ранних книгах вдохновение смешано с горечью. Она не только от того, что исчезло безвозвратно золотоголовое детство. За этой горечью – недосказанность. Детство было, оказывается, изломанным. Родившийся в 1924-м, в крестьянской средне-зажиточной семье, он ребёнком увидел слом мира, в котором вырастал, – уничтожение русского крестьянства. Шести-семилетний мальчишка вполне мог оказаться где-нибудь на Крайнем Севере, с отцом или матерью (родителей, как правило, разъединяли, равно как старших сестёр и братьев). Чудом семья уцелела.
Однажды оставив Солоухина в живых, большевистская власть в дальнейшем словно мистическим образом благоволила Солоухину (правда, под воздействием Сталина она сильно изменилась). Восемнадцатилетним юношей в 1942-м году он попадает не на фронт, а на службу в полк охраны Кремля. После войны поступает в Литературный институт и, закончив его, становится корреспондентом ведущего в стране журнала «Огонёк». Уже первые книги приносят ему известность, он довольно скоро входит в круг «большой» советской литературы. Вполне удачно устраивается московский быт. Его вводят даже в комиссию по присуждению Ленинских премий. Обычно в таких случаях мысли и чувства смиряются, приноравливаются к положению вещей.
Но удивительно в нём бесстрашие мысли, или, лучше сказать, отсутствие в его натуре недомыслия. Единожды задумавшись о судьбе родины, он шёл дальше и дальше в своих размышлениях.
В 1976-м году признанный советский писатель Владимир Солоухин создаёт книгу «Последняя ступень», с подзаголовком «Исповедь вашего современника», но который можно без преувеличения заменить подзаголовком «Проклятие большевистской власти». Здесь он впервые скажет не только о своём прозрении, но и о своём раскаянии, упрекнёт себя за конформизм предыдущего творчества.
Книга писалась при особенных обстоятельствах. Незадолго до её создания Солоухин перенёс лечение по линии онкологии. Грубо говоря, – неизвестно, сколько оставалось жить. Книга могла оказаться последней. Тот факт, что её нигде невозможно было опубликовать, тоже имело своё значение. Без преувеличения, книга писалась «перед лицом вечности».
Однако мне хотелось бы оставить в стороне все жизненно-личные обстоятельства автора. Никакими внешними факторами не объяснишь появление «Последней ступени». Конечно, к середине 70-х годов уже произошло, ещё приблизительное, разделение на почвенников и либералов. Конечно, уже шла подспудная русско-еврейская тяжба. Но почвенникам страна казалась ещё незыблемо-прочной, а либералы, втихомолку ненавидя Сталина, с пущим энтузиазмом превозносили чистоту ленинских идей и помыслов. И вопреки взаимному отчуждению, русские и еврейские писатели, встречаясь на дорожках в Переделкине, ещё здоровались друг с другом. И вот – появляется книга, которая взрывает всякие стереотипы и обнажает всё, что скрыто за семью печатями… Не утрачивая чувства масштаба эту книгу, – по своей необычайности, по своей неожиданности, – можно сравнить с появлением в Европе XIX века книги «Антихрист» Фридриха Ницше. Конечно, ничто не созидается из ничего. Многовековая ложь христианства, проникшая в самую духовную атмосферу Европы, подготавливала будущего «Антихриста». «Последняя ступень», в свою очередь, внушена трагедией, которой русский народ ещё не знал в своей истории, – Октябрьской революцией 1917-го года. Пожалуй, подобной трагедии не знал и не один другой народ мира… Ведь речь не только о миллионах жертв, речь о планомерном геноциде русского этноса. А разве только русского? Разве судьба была более благосклонна к украинцам? (В поздний период творчества он напишет «Солёное озеро» – документальную повесть о трагедии хакасского народа, о зверствах ЧОНовских отрядов под руководством прославленного Аркадия Гайдара, садиста, страдавшего, по свидетельствам людей, хорошо его знавших, маниакальным психозом.)
Вениамин Каверин (Зильбер), ровесник XX века и, так сказать, один из основателей советской литературы, в своей мемуарной книге «Эпилог» настойчиво говорит о «двадцатилетнем терроре», подразумевая сталинские тридцатые и сороковые годы. Это, конечно, нарочная подтасовка, продиктованная негласным «оттепельным» решением заслонить репрессиями Сталина все прочие злодеяния большевистской власти. Стоило бы однажды перечислить хотя бы часть нескончаемого списка преступлений, совершённых большевиками п о м и м о Сталина. Вот два наиболее чудовищных: убийство царской семьи и – расказачивание. Не сомневаясь в общенациональном значении убийства императорской семьи, следует сказать, что это было всё-таки для большевиков вроде Якова Свердлова (Янкеля Розенфельда) сотоварищи просто убийство, поспешное, трусливое, с попыткой тщательно скрыть его, как любое преступление. Расказачивание – другое дело.
В «Последней ступени» Владимир Солоухин скажет, что Октябрьская революция объявлялась социальной, классовой, но это была всего лишь приманка, дурман для простонародья. На самом деле это этническая революция, а именно – еврейская.
Захват власти стремительнейшим образом обернулся беспощадным террором. В революционном арсенале было ещё одно безотказное оружие – слом народной морали, всестороннее развращение нравов. Я позволю себе отклониться от прозы Владимира Солоухина, предоставив слово одной из свидетельниц революционного Петрограда, женщине не самой робкой, не склонной к ханжеству и пуританским пристрастиям, однако, ужаснувшейся моральной политике большевиков. Это Зинаида Гиппиус.
«(…) Ещё о большевистских школах. Это, с известной точки зрения, самое отвратительное из большевистских деяний. Разрушение вперёд, изничтожение будущих поколений. Девочки 12-13 лет оказываются беременными или сифилитичками. Ведь бывшие институты и женские гимназии механически, сразу, сливают с мужскими школами и с уличной толпой подростков, всего повидавших, – юных хулиганов, – вот общий, первый принцип создания «нормальной» большевистской школы». (З. Гиппиус, «Дневник»)
Несколько слов о расказачивании. Это геноцид, осуществлявшийся Свердловым и Троцким (Лейбой Броштейном), задачей которого было покончить с одним из наиболее витальных, пассионарных субэтносов, родившихся в лоне русской жизни. Уничтожение казачества носило ритуальный, религиозный характер. Не случайно в циркулярных письмах и статьях, подготавливавших расказачивание, наиболее часто встречается ветхозаветное понятие «истребление». Здесь следует упомянуть об обстоятельстве, на которое Солоухин обратил внимание с некоторым недоумением. По его признанию, с его родной Владимирщиной большевистская власть обошлась не слишком свирепо. Но в этом нет ни загадки, ни внезапного «милосердия». В среднерусской полосе, названной впоследствии Нечерноземьем, жизнь никогда не была слишком богатой. В общем, не было и той витальности народа, которая была в черноземных губерниях, а также на Дону и на Кубани, в среде казачества. Надо учитывать, что большевикам нужен был хлеб не только для продовольственных нужд, – им нужен был хлеб как средство контроля над всеми и вся. Но главной задачей было всё-таки истребить самую жизнеспособную, пассионарную часть русского населения, которая в будущем могла выдвинуть талантливых людей, а то и гениальных. И действительно, несмотря на уничтожение двух миллионов казаков, внезапно появился гениальный по своей художественной природе Михаил Шолохов, который был, как бельмо на глазу, у В.Каверина и Л.Чуковской, К.Паустовского и В.Гроссмана. Ведь целью еврейской революции было не только завоевание страны, но у н и ч т о ж е н и е в с я к о й к о н к у р е н ц и и.
Единожды талантливый человек талантлив во всём. Владимир Солоухин – замечательный поэт. (Следовало бы написать и об этой стороне его творчества, но это тема отдельной статьи.) Владимир Солоухин – автор проникновенной лирической прозы с её точной, выразительной, неподражаемой образностью. Владимир Солоухин – в «Последней ступени», в «Солёном озере», в «Чаше» – страстный публицист, притом публицист многогранный. В частности, нельзя не обратить внимания на социологическую одарённость его публицистики.
Выше я отмечал, что геноцид русского народа был направлен на уничтожение конкуренции с еврейством в каких-либо сферах жизни и деятельности. Но памятуя об исключительной талантливости русских людей и невозможности истребить их полностью, было решено действовать не качеством, а количеством. Нужен был великий, массовый поход в центральные города России – узловые центры будущей урбанистической жизни. Так, современные еврейские историки утверждают, что после Октябрьской революции численность евреев в Москве возросла в 4 раза. Это, конечно, по самым заниженным оценкам. Вот как рассказывает об этом «великом переселении» Владимир Солоухин:
«Почувствовав, что наступил их час, из многочисленных мест и местечек хлынули в столицу и другие крупные города периферийные массы. Периферия-то она периферия, но всё же чем они занимались на периферии? Не плотничали, не крестьянствовали, не были шахтёрами и ткачами. Это были часовщики, ювелиры, фотографы, газетные репортёришки, парикмахеры, музыканты из мелких провинциальных оркестров… Согласитесь, что поднаторевший фотограф и репортёр, часовщик и флейтист более готов к роли интеллигента, нежели каменщик, пахарь, шахтёр и ткач. Вся эта провинциальная масса и заполнила собой вакуум, образовавшийся развеянной по ветру русской интеллигенции. Тогда-то и начались в Москве знаменитые уплотнения, самоуплотнения и перенаселенные коммуналки. В 1921 году насчитывалось в Москве двести тысяч пустых квартир. Спрашивается, куда делись жильцы этих квартир и кто эти квартиры заполнил? В квартиру, где жила одна семья, вселялось восемь семейств, домик, занимаемый одной семьёй, набивался битком – сколько комнат, столько и семей. Главное – зацепиться, получить ордерок хотя бы на десять метров, встать одной ногой. Потом вживёмся, разберемся, потесним кого надо, переедем в благоустроенные квартиры, настроим кооперативных домов, главное – зацепиться за Москву. А зацепиться им было нетрудно, потому что инстанции, ведавшие ордерами, контролировались своими людьми. Заселение Москвы периферией было сознательной политикой этих людей. Между прочим, и ради того, чтобы приспособить Москву к своим вкусам, уничтожалась в ней русская старина, а также решено было сбросить колокола. Известные периферийные массы, заселившие Москву, не могли, разумеется, сидеть сложа руки по своим квартирам и комнатушкам. На Трёхгорку они шли мало и неохотно, на завод «Серп и Молот» тоже. Они молниеносно разбежались по разным учреждениям, наркоматам, главкам, канцеляриям. Но прежде всего по редакциям газет, журналов, по издательствам, музыкальным школам, училищам, консерваториям, по театрам, москонцертам и филармониям. Это было опять-таки им очень нетрудно сделать, потому что был, как мы видели, вакуум и потому что во главе каждой буквально газеты, каждого буквально журнала, каждого издательства – всюду были расставлены свои люди, – которые всячески поощряли процесс уже не внедрения – это словечко было бы слабовато, – но захватывания всех видов искусств и всех средств массовой информации, то есть всех средств влияния на население страны, столь неожиданно доставшейся им в безраздельное пользование».
Далее уже делало своё дело естественное обновление поколений. Так что административное влияние евреев стало огромным, а вот сколько-нибудь значимых творческих представителей выдвинуть этой среде не удалось, несмотря на благоприятнейшие условия. Впрочем, не будет особым преувеличением сказать, что евреи к этому особенно не стремились. Их черта – безразличие к творчеству. Их задача – управление, менеджмент на любой ступени. И задача была успешно осуществлена. О нас же, прочих, можно сказать: «Мы живём, под собою не чуя страны».
denliteraturi.ru